В конце концов, передачу смонтировали так, что несколько интеллигентов сами отказались от своей подписи под просьбой о помиловании, а всех остальных вызвали в ЦК, заставляя угрозами сделать то же самое. Многих же не только принудили отказаться от своих подписей, но и заставили написать объяснение с извинениями за ошибку, которую они совершили по отношению к Компартии и правительству. Правда, нашлись и такие, которые поступились своими привилегиями, но не отказались от поставленных подписей и до конца не изменили своего мнения о том, что Гегу и его друзей необходимо помиловать. Было ясно, что расстрел уже предрешен, и в Москве совершенно напрасно ждали просьбу грузинской общественности о помиловании угонщиков самолета.
А в Грузии народ воспринял решение правительства как неоправданную жестокость – и о жестокости Шеварднадзе стали слагать легенды. Тогда это была единственная возможность отомстить ему: повсюду рассказывали историю о том, как Шеварднадзе вызвал к себе в кабинет отца братьев Кахабера и Пааты Ивериели для беседы о сыновьях, осужденных на казнь. Никто не знал, насколько достоверным было то, о чем рассказывали в народе, но, как правило, такие «народные истории» точно выражают его настрой.
Отца Пааты и Кахабера, известного грузинского врача и ученого, которого Шеварднадзе знал лично, естественно, на второй же день после ареста сыновей освободили от занимаемой должности, а через три недели после окончания суда вызвали к Первому секретарю.
Важа, конечно, догадался, о чем, вернее, о ком, он будет беседовать с Шеварднадзе, и специально пошел в джинсах в ЦК Грузии, туда, где решалась судьба его сыновей.
Собственных джинсов у него не было, но в комнате сыновей Важа нашел джинсы одного из них. Хотя это и было нелегко – ведь комнату уже столько раз обыскивали и переворачивали, что под конец в ней уже перестали наводить порядок: не было никакого смысла, опять пришли бы и снова все перерыли. Поэтому Важе долго пришлось искать джинсовые брюки, еще хранившие запах его сыновей. Надев их перед зеркалом, он отправился в ЦК.
В ЦК, когда ему выписывали пропуск, сотрудники, независимо от ранга, удивленно оглядывали человека, который шел на встречу с Шеварднадзе – это был первый случай, когда вызванный в ЦК человек явился в джинсах.
Сидевший наклонив голову Шеварднадзе даже не услышал обращенного к нему приветствия – вначале он увидел брюки и когда, все еще не поднимая головы, предложил гостю сесть, внимательно вгляделся в его джинсы. Сердито вглядывался и, наверное, думал, что это был отцовский протест против уже вынесенного сыновьям смертного приговора. Поэтому и беседу он начал так, как начал.
– Наверное, догадываешься, почему вызвал.
– Не знаю. Знаю только, что разговор, скорее всего, пойдет о моих сыновьях.
– Значит, знаешь.
– Слушаю.
– Это я тебя слушаю.
– Мне нечего вам сказать.
– Но, наверное, есть о чем попросить.
– Что вы имеете в виду?
– Конечно, твоих сыновей.
– О моих сыновьях ничего просить не могу.
– Почему, в наше милосердие не веришь?
– Не имею права просить оставить жизнь только своим сыновьям, другие виновны не больше них.
– Значит, просишь о том, чтобы всем изменили приговор?
– Если вызвали для этого, то об этом и прошу. Одних только моих сыновей не могу просить спасти – тогда я буду не прав перед теми родителями, кто лично не знаком с вами и не может попасть сюда, чтобы спасти своих детей…
– Но у других другая ситуация.
– Сейчас все мы в одинаковой ситуации.
– Такой приговор сразу двум сыновьям еще не выносили. Другие потеряют по одному ребенку, а ты обоих, если их не помилуют…
– Кто должен помиловать?
– Москва.
– Шанс есть?
– Мы делаем все, что от нас зависит. Но очень часто решения принимаются так, что нас не спрашивают, если бы решал я, то, ты же знаешь…
– Знаю, – сказал Важа, несмотря на то что в действительности не знал, что сделал бы этот человек, если бы замена приговора зависела от него, и на какое-то время оба замолчали. Важа не сказал Шеварднадзе правду потому, что пока еще была надежда спасти сыновей.