Поднимается шум, ничего не разобрать. К скамейке, где моется Лысенко, прихрамывая, подходит с шайкой Лебедев, отрастивший бороду и волосы еще до принятия сана.
— Позволь, Грицко, примоститься рядом с тобой: хочу хоть немного омыть грешную плоть.
Тот подвинулся и, легонько потянув Лебедева за бороду, сказал, передразнивая:
— Плоть, плоть! А бороду что, не будешь мыть?
— Как же не буду? Я же сказал «плоть», имея в виду и бороду.
— Хо-хо-хо! — заорал Лысенко. — Отцы святые! Вы слышали: борода — плоть!
— Ну, а что, по-твоему, дух? — спросил Лебедев.
Лысенко опомнился. Духом признать бороду он, конечно, не мог. Но и что борода — плоть, тоже было сомнительно (хотя чувствовал, что выгоднее было бы сразу признать бороду плотью). А Лебедев, подстрекаемый товарищами, наступал:
— Хорошо, хорошо! Ну, так что же такое борода, если не плоть?
— Ты еще мало смыслишь, — озлившись, ответил Лысенко. — Вот поучишься с мое, тогда узнаешь.
В бане общий шум и хохот. Некоторые, то и дело осеняя себя крестным знамением, мочалками трут друг другу спины. Хоть они и жаждут спасения, но навсегда отказаться от бани, как Сильвия, Феодосий и иже с ними, очень не хочется.. «Авось, спасемся и так…» Ведь апостол Павел прямо пишет в, одном из своих посланий: «Никто же бо, когда свою плоть возненавиде, но питает и греет ее». И почему апостол не добавил еще «и моет»? Тогда бы ходили в баню на законном основании.
Неизвестно, чем закончился бы столь мудрый богословский спор о бороде, если бы Лысенко не удалился. Вопрос: «Плоть ли борода?» — остался открытым.
За исключением языков будущие священнослужители изучают только узкоспециальные, богословские предметы. Ни в духовной семинарии, ни в духовной академии они не получают образования в общепринятом смысле этого слова. Если там и заходит речь о подлинной науке и научной, материалистической философии, то преподаватели, в большинстве своем имеющие о них довольно смутное представление, всячески стараются доказать, будто наука и материалистическая философия прекрасно согласуются с религией и философией идеалистической. В большинстве случаев им это удается делать и именно потому, что как в семинарии, так и в академии прививают церковность, пичкают православием, но не дают объективных знаний.
Однако преподавание богословских предметов в академии было более глубоким, чем в семинарии, и мы имели больше возможностей для самостоятельной подготовки. Добросовестный и критический подход к отдельным богословским вопросам привел к тому, что я стал замечать уже не только несообразность в житиях, но также несогласия и противоречия в самой «святой» библии и некоторых положениях догматического и нравственного богословия. Противоречия в системе богословия преподаватели объясняли тем, что якобы человек своим скудным и несовершенным разумом не может постичь всю «глубину премудрости и разума божия» и называли их «кажущимися противоречиями».
Однако даже своим «скудным и несовершенным разумом» я увидел достаточно ясно, что, например, библейская книга «Есфирь» не только не содержит никакой «глубины премудрости и разума божия», но вовсе не является религиозной. В каноническом ее тексте ни разу не встречается слово «бог». Бывший тогда профессором духовной академии Александр Александрович Осипов считал эту книгу отрывком из персидской летописи времен Ксеркса. Возникал вопрос: почему же тогда все другие летописи не признаются «боговдохновенными»? А если они «небоговдохновенны», то почему же этот отрывок попал в библию и признан святым?
Не нашел я ничего божественного и в книге «Руфь», в которой повествуется, как бедная молодая вдовушка отдалась богатому старику Воозу, и он купил ее и сделал женой своей.
А книга «Песнь песней Соломона»! В ее тексте также нет ни одного слова «бог». Больше того, это любовная восточная поэма с обилием аллегорий и преувеличений. Некоторые места этой «священной» книги в настоящее время звучат порнографически.
Да простят мне такую цитату; ведь я не от себя говорю это, привожу образец «слова божия» из «святой» библии.
В книге «Екклесиаст» излагаются прямо-таки атеистические мысли. Вопреки церковному учению здесь говорится об общности происхождения и конца человека и животного, отрицается загробная жизнь и даже утверждается, что смысл жизни человека заключается в труде: «…Участь сынов человеческих и участь животных — участь одна, как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом; потому что все — суета! Все идет в одно место, все произошло из праха, и все возвратится в прах… Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это — доля его…» (III, 19—22).