Я предчувствовал, что этот человек хочет вступить со мной в разговор. А у меня не было желания ни с кем разговаривать. Хотелось побыть наедине с самим собой, помолчать… Вступить с ним в разговор — значило говорить о религии, защищать религию. К этому обязывал меня мой сан. Но мне почему-то не хотелось ни защищать, ни защищаться.
— Да, в этой, — нехотя ответил я.
Уловил ли он в моем тоне нежелание вступать в разговор или нет, только через минуту попросил разрешения сесть рядом.
— Я сам из Москвы. Здесь похоронен мой друг Соколов, решил посетить его могилу, — сказал он. — Случайно обнаружил здесь недалеко от церкви памятник с такой, примерно, надписью: под камнем сим почивает сын купца второй гильдии такой-то, утонувший в Неве июля 17 дня 1771 г. Тело его обрести не удалось. Спи спокойно… и прочее. Странно, не правда ли? Тело не обрели и вдруг: «под камнем сим почивает».
Я согласился. Он помолчал немного, затем, придвинувшись ко мне, стал задавать вопросы, почему я пошел в священники, что закончил до этого и т. д. Когда коснулся убеждений, заявил, что он атеист, никогда не верил в бога и, прожив 59 лет, никогда не чувствовал нужды в помощи религии. Начал излагать свои взгляды на существо религии и духовного сословия. Незаметно я был втянут в разговор и, почувствовав его нападки на религию вообще и на христианство в частности, стал защищаться.
— Подумайте только, — говорил мой собеседник, — рождается Христос и по этому случаю начинается кровопролитие: четырнадцать тысяч младенцев убивают мечом в Вифлееме и его окрестностях, хотя известно, что в то время Вифлеем вместе с окрестностями имел не более двух тысяч жителей. И потекла кровь рекою через всю историю существования христианства.
Он говорил не спеша и очень уверенно. На мою просьбу сказать, с кем я имею честь разговаривать, ответил с улыбкой:
— Это не имеет значения. А зовите меня Иваном Ивановичем.
Мой собеседник удивил меня своими широкими познаниями истории религии, религиозной идеологии и материалистической философии. За время нашего разговора-спора, длившегося более четырех часов, мы успели коснуться многих важных вопросов, которые он рассматривал с точки зрения науки, а я — по-богословски. Он доказывал неисторичность образа Христа и невозможность воскресения, наизусть цитировал противоречивые места евангелий; спросил и потом объяснил сам, почему пасху, то есть воскресение мнимого Христа, празднуют в разные числа; подверг критике библейские сказки о сотворении богом мира из ничего в шесть дней, об остановлении Иисусом Навином Солнца и Луны, о падающей с неба манне, о поглощении китом Ионы и трехсуточной жизни Ионы во чреве кита, о переходе евреев через Красное море и через Иордан по дну, «яко по суху»; провел параллели между содержанием библейских книг и ассиро-вавилонской литературы (всемирный потоп, рай, грехопадение в раю, законодательство Хаммурапи и Моисея, богатыри Самсон и Гильгамеш); библейские мифы о говорящем змее, говорящей ослице сравнил со сказками, в которых животные, птицы и рыбы разговаривают человеческим голосом; подверг уничтожающей критике библейские повествования о человеческих жертвоприношениях, грубость нравов и нелепости, имеющиеся в библии, а также фальшивую любовь к ближним; привел факты распространения христианства огнем и мечом; показывал, как и почему христианство служило эксплуататорским классам и какой вред приносит людям любая религия.
Я отвечал готовыми аргументами, задавал готовые вопросы, издавна известные в церковном мире как «каверзные», напрягал ум, подбирая для доказательства своего мнения примеры и аналогии (хотя и знал, что аналогия не есть доказательство). Самым страшным в этом споре было то, что сам я в душе чувствовал правоту Ивана Ивановича и свое бессилие. Мои доказательства не только не убеждали собеседника, но, кажется, впервые я ощутил (хотя и не очень ясно), что богословские аргументы звучат как-то неубедительно даже для меня самого. Не подумал я почему-то и о том, что, быть может, этот всезнающий человек подослан ко мне дьяволом, чтобы искушать меня.
Не знаю, чем закончился бы наш спор, если бы его не перебили.
— Отец Павел, отец Павел! — послышался голос алтарницы Анны Павловны. — Идите, принесли крестить младенца.
С одной стороны — я был доволен, что нас прервали и тем избавили меня, быть может, от полного идеологического разгрома, а с другой — огорчен, ибо не смог перейти в наступление и если не победить противника (на это надежд было мало), то хотя бы как следует отвести удар.
— Кажется, вас зовут, — сказал мой собеседник.