Но вот снова закрылась крышка гроба, теперь уже навеки. Услышав удары молотка по крышке, покойник осторожно выпрямил руки, так было удобней. Он мог позволить себе такую вольность.
Конечно, когда лежишь в гробу, на особый комфорт рассчитывать не приходится. Отто Клаус лежал и от нечего делать думал о разном. Почему-то ему вспомнился шкаф, тоже гроб, только каменный, куда в немецком концлагере сажали допрашиваемых. Там, пожалуй, было похуже — холодней и никакой музыки. Мертвая, сводящая с ума тишина или же, напротив, отчаянные вопли военнопленных, избиваемых гитлеровцами. Из того шкафа был тоже только один выход — на тот свет. И те, кто попадали сюда, один за другим отправлялись по этой дороге.
Тот парень, в разорванной гимнастерке, с сумасшедшими глазами, так и сказал ему: «Отсюда не выходят. Понял?» Так оно и было. Сначала лейтенант, упрямый хохол, крепкий и живучий. А вот не выжил. Молоденький мальчик, студент из Москвы: большая голова на тонкой шее. Тот долго не мучился. И девушка — радистка с серыми глазами. Тоже погибла. А он выжил.
Не о смерти же он думал, когда сам сдался в плен. Нет, не о смерти, о жизни. О своем месте в этой новой жизни, которую нацисты обещали Украине. Он поверил тогда, в первый же год Отечественной войны в обреченность советского строя, в превосходство победоносно шествовавшего по Европе нового порядка. Он спешил приобщиться к этому порядку. Раньше других. С большей выгодой. Торопился скорей оторваться от смерти, от войны. Любой ценой, но выжить. И он выжил. Другие погибли, а он живет. Хоть Клаусом, но живет и будет жить еще. А прошлое забыто. Вместе с именем своим настоящим. Потому что люди, наверное, до сих пор пугают тем именем своих детей. Пусть Клаус, черт, дьявол. Не все ли равно! Впрочем, теперь он уже не Клаус. Клаус умер от страшной болезни — черной оспы. Клауса больше нет и не будет.
Сквозь крышку ему, конечно, ничего не было видно, но он отлично представлял себе сейчас лицо своей жены. Он слышал: она не ревела, не голосила, как это делают русские бабы, она плакала тоненько и нежно, аккуратно утирая слезы кружевным надушенным платочком. Вообще-то она была неплохой женой. И, конечно, было бы лучше не лежать тут в гробу, а, похоронив кого-нибудь другого, пойти отсюда домой, сесть в кресло возле камина, надеть согретые туфли и съесть на первое тот польский борщок, который она отлично готовит, и бифштекс с луком. Посидеть, покурить, глядя на голубой экран телевизора, где пляшут точно скроенные по одной мерке двадцать одна девица из ревю, а потом пойти в спальню и лечь на широкую деревянную кровать, а не в этот узкий гроб. Но выбирать ему не приходилось. Все-таки это еще не так плохо, когда ты знаешь, что у тебя в запасе имеется загробная жизнь. Это ведь не у всех бывает. Он и сам поукладывал в гробы немало народу. Тем было хуже.
Однако они что-то долго тянут. Он своих покойников так долго не отпевал. К свиньям эти церемонии! Вот и музыка утихла, конец. Конечно, сегодня случай необычный. Черная оспа. Даже пастора сюда не пустят, чтобы помолиться об отпущении грехов Отто Клаусу.
Грехи, грехи! Сколько у него их? Тут одному не счесть, бухгалтерию надо заводить. И никакого прощения ему не будет и быть не может. Христос, тот, может, и простил бы. Ему и не снилось, на что способны мерзкие твари, именуемые человеками. Нет, его не простят. И если он когда-нибудь попадется, то будет ему гроб без музыки.
А пока снова там, в отдалении, зазвучала музыка, и гроб, как самолет на посадке, плавно пошел вниз. Слышно было, как за ним захлопнулся люк, как заскрежетала по узкому каналу обшивка. Но его не трясло, не бросало на ухабах. С покойниками обращаются все же не в пример лучше, чем с живыми. Лифт мягко остановился, гроб зацепили, подтащили. Кто-то рванул крышку, в лицо ударила теплая, как в котельной, струя, кто-то помог ему подняться. Он встал на ноги, потягиваясь и разминаясь в своем похоронном костюме и белых тапочках.
— Ну, как? — опросил потихоньку один из тех, кто вынул его из душной коробки. И подмигнул. Но второй остановил его, поторопив:
— Скорей!
Он протянул ему такой же брезентовый костюм рабочего, какие были на них. Покойник надел его прямо на брюки и пиджак. Только тапки пришлось снять и переобуться в огромные грубые ботинки. Тапки и гроб они сунули в печь, и после того, как это сгорело там, выгребли кучку пепла, запечатав ее в урну, которую потом должна была получить вдова и похоронить на чистеньком кладбище под липами.