Выбрать главу

– Чай им!.. – фыркнула железнодорожная начальница, с неудовольствием подчиняясь ровному тону собеседника.

Звякнуло тонкое стекло стаканов, и легли брусочки сахара на старенькую накрахмаленную салфеточку.

Состоялось знакомство с попутчиками.

Один – полный, стриженный «под горшок» таджик, трудно и протяжно дышавший – судя по всему, астматик, представился как Рудольф Ахундович; второй – с широкоскулым энергичным лицом и одновременно тусклыми, будто осовевшими, глазами назвался проще: Иван Иванович.

Далее выяснилось: Рудольф Ахундович, заместитель директора комбината по снабжению, следует из командировки к месту проживания и работы, а Иван Иванович, занимающийся, по его краткому объяснению, вопросами экспорта черных и цветных металлов, исповедует обратную цель, направляясь по делам службы из мест обетованных в края чужедальние.

Мало-помалу благодаря словоохотливости Рудольфа Ахундовича завязался разговор.

– Друзья, да? – спрашивал он, вращая раскосыми глазами, дабы таким образом захватить в поле зрения Ракитина и Градова совместно. – Альпынист, да? – указал толстым коротким пальцем на злополучный ледоруб. – Какой вершина покорять? Километ сколько над уровень выш моря? – В груди его клокотало, голос срывался на еле слышный свистящий шепот, и спрашивал он с таким обилием жестов, что походил на глухонемого.

– Учебный лагерь… – отвечал Ракитин уклончиво. – Еще непонятно… Как распределят… Все зависит от старшего товарища, – кивал на Градова. – Он – ветеран, идет на последнее свое восхождение…

– На Памир балшой гора много-много, – предупреждал Рудольф Ахундович, зачем-то грозя пальцем. – Что ни гора – балшой гора. Алъпынист у нас – почетный человек. В гора идет, только зачэм идет, никто не понимает. Выртолет взял, полетел, все сверху увидел…

– Молодые люди! – чеканно заметила появившаяся в коридоре проводница. – Вы, по-моему, хотели заглянуть… Зеркало, – уточнила строго и, покачивая внушительными бедрами, двинулась в служебное купе.

Ракитин с обреченным видом приподнялся с полки. Мельком усмотрел в пострадавшем зеркале себя: небритого, изможденного, с покрасневшими глазами. Поплелся вслед за ней. Каждый шаг отдавался в голове тупым болезненным ударом.

– Ну, – сказала проводница, подбоченясь.

– Душа моя, – улыбнулся Ракитин обворожительно и нахально, по наитию впадая в какой-то пошловато-иронический, но, как ему представилось, единственно верный стиль беседы. – Присядем… Хотелось бы поговорить. Серьезно и доверительно.

– Это насчет чего? – поинтересовалась проводница

настороженно, заерзав на служебном диванчике.

– С симпатичной женщиной, – с убеждением произнес Александр, – можно насчет всего. На любую тематику и проблематику.

– Ты плати и… спать иди, – ответила женщина не дружественно. – Ишь, отыскался. Думают, раз в поезде, от семьи отвязались, так…

– Да о чем ты, брось! – протянул Ракитин с упреком. – Тебя когда-нибудь преследовали неудачи? Ну на каждом шагу, степ бай степ?

– Ну-у, – согласилась проводница, терпеливо превозмогая последние неуясненные слова.

– Понимаешь, – поделился Ракитин раскаянно, – ограбили нас с братом. В городе. А мы издалека…

– В общем, – моментально уяснив суть, проводница приподнялась, – платить отказываетесь?!.

– Тихо! – приказал Александр внезапным, с угрозой, шепотом и быстро оглянулся по сторонам, отчего у женщины на лице проступил испуг. – Без паники, ненаглядная. Деньги за зеркало отработаем. Вагончик несвежий… А мы его отскоблим. Войди в положение… – прибавил уже по-свойски и подмигнул.

– Два сортира и коридор, – сказала проводница как под гипнозом. – Чтоб блестели. Только ночью, а то это… разговоры.

– И чай твой, – ввернул Александр, окончательно обнаглев.

Проводница таинственно усмехнулась.

– И доходят же люди… Ограбили их… Э-эх! – Она повела мощным плечом. – Пропойцы вы, мужики, отсюда все. У меня такой же ханурик. А ты-то… а? Молодой еще, а туда же…

Ракитин горестно развел руками, вздохнув.

– У зеркала… вроде угол всего отбит? – миролюбиво нахмурилась она.

– Да там незаметно! – поддержал Александр воодушевленно. – Главное, лицо умещается, грудь… А угол, чего угол?!

– Ну, в общем, два сортира и коридор.

– Ночью.

– Ну не днем же, вот ты…

Радостную информацию об успехе этих переговоров Градов воспринял с обидным для Ракитина пренебрежением.

– Хорошо – так… – проронил неодобрительно, вновь обратившись к Рудольфу Ахундовичу, донимавшему его расспросами.

Чрезмерное, хотя и простодушное, любопытство попутчика пришлось удовлетворить, изложив печальную историю о краже вещей и денег у двух друзей-альпинистов, должных попасть в некий учебный лагерь в горах.

Рудольф Ахундович – слушатель благодарный, цокал языком, щипал щетку усов с проседью, закатывал глаза, восклицал и стонал, сопереживая лукавому рассказчику щедро и неуемно. Эмоциональные соболезнования подкрепились материальными: на столике, мелко дрожавшем от перестука колес, появились палка салями, балык и свежие помидоры. Попутчикам было предложено разделить позднюю трапезу.

Затем улеглись спать. Когда залезли под одеяла и купе озарил мертвенный рентгеновский свет ночных ламп, в дверь постучали.

– На выход, – властно потребовала проводница, и Ракитин вспомнил о своих обязательствах. Со вздохом встал.

– Зачэм звать тебе? – сквозь сон спросил Рудольф Ахундович. – Што за врэдный жэнщин, не понять совсэм! У нас не так – мужчин уважать, берэчь…

– Все нормально, – буркнул Александр, одеваясь.

– Ты лежи, – подал голос Градов, слезая с верхней полки. – Мне все равно не спится. Чего там надо?..

– Два сортира и коридор, – виновато молвил Александр.

…Его заполонило резкое, как оскомина, впечатление, будто происходящее ныне уже случалось с ним.

Подобное ощущение связано у людей либо с тщетным воспоминанием забытого сна, либо с ушедшей в небытие реальностью, оставившей в сознании свою полустертую тень, либо со смутной догадкой об иной жизни, задавленно таящейся в глубине памятью себя прошлого. Последнее могло относиться к нему вполне закономерно, и участливое разъясненьице ученых психологов на тот счет, что, мол, встречаются еще псевдореминисценции, тут было бы навряд ли приемлемо.

Итак, готовясь приступить к малооблагораживающему труду по приборке вагонных клозетов, он кратчайшей ассоциацией пришел к понятию о военной службе, где сия прерогатива неизбывна.

В калейдоскопе памяти, смешавшем эпохи, различились облупленная позолота доспехов римского легионера, атласные шаровары янычара и, особенно зримо, шинелька нижнего офицерского чина времен первой мировой бойни – с рыжими подпалинами от костров и пожарищ, вонявшая одновременно псиной и дезинфекцией.

И – вспомнил. Паровозик, разломанный международный вагон с бархатными нарами, наспех приколоченными к стенам, истоптанные сапогами занавеси с бахромой, валявшиеся вместо половиков в проходах, и – люди, забившие вагон: раненые, тифозные, просто вдребезги пьяные, спасавшиеся от голода и сумасшествия в этом гробу на колесах, катившем через Европу с однообразием ее унылого мартовского пейзажа: закопченными вспучинами сугробов, пасмурным небом, голыми мокрыми лесами и стиральными досками пустынных полей. И еще: два крест-накрест забитых необструганными досками отхожих места – туда уже невозможно было войти, и нужду справляли с подножек, на ходу: товарищи держали друг друга за руки, отпуская веселенькие матерные скабрезности через озлобленность, взвинченную обреченность и страх. И смеялись, заходясь в кашле и рвоте.

Что там было еще, в дикости, крови и грязи?

Он снова видел то ушедшее, полузабытое им, смотря в слипающиеся глаза проводницы и выслушивая ее сонные, через зевки, указания. Молча принял инструмент: веник, совок, тряпки.