Обида, нанесённая дочерью, которая, как всегда, захотела сбежать от неё к отцу, стала ещё одним ударом по больному месту, и, от отчаяния, Виктория хотела ещё больше, хотя бы искусственно – приказами – загнать дочь в жёсткие рамки порядка.
Но силы кончались. Виктория была измотана морально и в конце концов ощутила себя в тупике. Нет, конечно, она не могла позволить себе кому-то об этом рассказать или, тем более, пожаловаться, но сил уже хватало только на то, чтобы поддерживать видимость душевного равновесия.
В этот период Дуся и привела знакомить с матерью своего юношу. Эта встреча принесла Виктории одновременно и радость, и боль. Радость – потому что хоть на один вечер отвлекла Викторию от её мыслей, а боль – потому что женщина осознала, что ещё чуть-чуть – и она останется совсем одна. А сил на военные действия больше не было.
Евдокия впервые заговорила о желании уйти из родительской квартиры как бы невзначай, чтобы посмотреть реакцию матери. Никакой особой реакции не последовало. Потом Дуся ещё раз завела разговор, уже более конкретно, о предложении Алексея перебраться к нему, но сказала об этом так, как будто она и сама не уверена, что хочет этого. Дуся разыгрывала тонкую политическую игру: если мать категорически будет против, то всегда можно сделать вид, что «не очень-то и хотелось», а спрашивать разрешения впрямую независимой Дусе не позволяло чувство гордости. Поставить мать перед фактом юный политик побоялся: тут придётся идти до конца, а Дуся не хотела сжигать мосты.
В итоге мать устало высказала что-то на тему «у тебя что, своего дома нет?», но вспышки гнева не последовало. В следующий раз Дуся обмолвилась о том, что «придётся возвращаться поздно, и возможно, стоит остаться у Лёши». Держась из последних сил, чувствуя неизбежность ухода последнего близкого ей человека, Виктория пробурчала что-то вроде «хоть вообще там оставайся», но беззлобно – на злость её уже не хватило, чем очень помогла Дусе сделать последний, решительный шаг.
И только в последний день перед своим уходом, когда большая сумка стояла, нагруженная, у кровати, в сердце Евдокии что-то сжалось. Она прошла на кухню, где любила отдыхать вечером мать.
– Мам, чаю поставить?
– Поставь.
Но разговора не получилось. Собственно, Дуся не знала, о чём разговаривать, просто теперь, когда она чувствовала воздух свободы, веявший от большой сумки у шкафа, ей показалось, что мать стала как-то незаметней, что она слишком тихо сидит одна, что давно уже не выдвигает никаких требований. Да и кухня вдруг показалась Евдокии не самым подходящим местом для отдыха.
Чай выпили молча.
– Спокойной ночи, мам.
– Спокойной ночи.
Дусе показалось, что надо ещё что-нибудь сказать, но не придумала что.
Но даже живя в Алёшиной квартире, Дуся каждую секунду боялась, что теперь она обязана ему, и словно пыталась расплатиться: готовила вкусную еду, наводила порядок. И поэтому, стоило ему допустить нечаянную обмолвку, тут же ушла, не задумавшись ни на секунду.
Ушла легко, а выйдя из дома, села на лавочку в соседнем дворе – осознавать, что сделала. Евдокия вдруг почувствовала себя словно в вакууме: всё, что позади, было стёрто, впереди она тоже ничего не могла разглядеть, зацепиться было не за что, и она сидела на холодной скамейке, повиснув в пространстве бессмысленности каких бы то ни было действий.
Сидела долго и готова была сидеть до бесконечности, пока не появится какая-нибудь спасательная опора, но её не было. Евдокию пронизывал холод – холод душевный, внутренний, и холод мартовского воздуха, и она чувствовала, что трясётся как осиновый лист. Внешний мир заставил обратить на себя внимание. С трудом на негнущихся ногах она встала, окоченевшими до боли руками подняла показавшуюся очень тяжёлой сумку и пошла, что называется, куда глаза глядят. Но глаза видели только темноту зимних улиц, а силы, бОльшую часть которых забрал душевный вакуум, быстро кончились. Евдокия была вынуждена сделать выбор. Она огляделась вокруг, пытаясь сориентироваться в пространстве реальности и свернула вправо – к заботливо сохранённому ею шаткому мосту.
Борьба
– Ну, давай, попробуй, догони!
Алька тут же повёлся на провокацию и кинулся к Андрею, а тот со смехом пулей взлетел по лестнице на крыльцо школы. И никогда бы его не догнать, если бы не чей-то портфель, предательски стоящий на последней ступеньке. Андрей зацепился за него ногой, с размаху полетел вперёд рыбкой и угодил коленкой прямо на осколок кафельной плитки.
– Хотел, чтоб я догнал? Пожалуйста! – победно закричал Алька.