Первые полчаса, как ему потом рассказывала Рита, банкет напоминал свадьбу Дуди и "этой безгрудой крысы": все наперебой соревновались в комплиментах и тостах, только "горько" не кричали.
Потом, естественно, поднажрались, подраспустились. Дядя Джеймс понимал, что в такую ночь контроль над своими орлами не удержать (а территория -- не своя, где все можно), и потому подготовил последний сюрприз: в половине третьего, пока почти все еще понимали человеческую речь, велел сворачивать гудеж и перебираться к Мамочке Марго, где их ожидало продолжение праздника за счет фирмы. Пьяный кортеж из восьми моторов благополучно прибыл в "родные пенаты", но уже без Дяди Джеймса -- тот отправился с Вандой на ее новую квартиру -- трехкомнатный, двухуровневый рождественский подарок. (Он порой и сам пытался понять, чем его приворожила эта похотливая, в меру жадная сучка, раз он предпочитает ее развеселой компании своих друзей и партнеров. В его жизни она теперь занимала чуть ли не второе, после бизнеса, место. Но ни к каким "проблемам" он ее не подпускал и "таял" только в свободное от дел время.) Там его ждала восхитительная игра: Ванда начинала отнекиваться и отказываться, а Джеймс уговаривать и настаивать. Уговоры ни к чему не приводили, угрозы не помогали, и Джеймс применял силу. В зависимости от ситуации он либо грубо, нажимом, ставил ее перед собою на колени и заставлял принимать вафлю, либо разрывал на ней трусики и входил в нее, повернув к себе спиной и наклонив до полу, либо зажимал ее голову между ног и начинал хлестать ладонью по ягодицам. Непокорность Ванды постепенно перерастала в не менее сладостную покорность... потом в страстность... Потом они, как правило, перебирались в постель и веселились там сексуально до самого утра, но прелюдия обязательно включала в себя имитацию той или иной формы насилия. Дядя Джеймс всякое видывал, уж он-то понимал, что женщину, здоровью и жизни которой ничего не угрожает, в одиночку очень трудно заставить сделать что-либо сексуальное без ее согласия. Он ясно видел, что Ванда старательно изображала сопротивление, а значит -- ей это нравится делать, как нравится и ему преодолевать. И Дядя Джеймс всегда прикидывался, будто принимает ее "протесты" за чистую монету, чтобы не спугнуть очарования и радости, рожденной в будоражащем кровь, старом, как мир, общении мужчины и женщины. Видимо, это была любовь.
Герман вскоре уехал домой, Боцман ушел в номер с восемнадцатилетней Лизой и там бездарно заснул, Червонец успел дважды проблеваться и теперь, по пояс голый, спал в терме на теплой лежанке. Больше в компании безусловных старших не осталось, Патрик в счет не шел, потому что не любил командовать и был трезв. Более того, пользуясь его нечастым благодушным расположением духа, его принялись подкалывать Мазила и Трупак. Главное было -- завести его на разговор о родной Ирландии. И завели.
"...И комаров у вас нет? Да ты что? А в прошлый раз, Патрик, ты говорил, что у вас не комаров, а волков повывели всех?.. И комаров тоже? А собаки там есть?.. Во всем мире? Что же они, с корову ростом?.. Их тогда надо в книгу этого, Гнинеса... И Гнинес... Гиннес ирландец? Вот это да!"
Патрик воодушевлялся и начинал с пятого на десятое рассказывать о далекой Ирландии, и глаза у него увлажнялись, он бледнел и улыбался и, трезвый абсолютно, ничего уже не видел вокруг себя, как сомнамбула витая в зеленых просторах своей утраченной ирландской юности. А ребята вокруг уже давились хохотом, сдерживаясь, пока еще было мочи, тыча друг друга локтями в бока. Мазила мигнул Нестору, и тот, багровый от смеха, поперся наверх, разыскивать волынку. Пройдет неделя-другая, и насмешники будут скрипеть зубами в "спортзале", втихаря складывая на голову Патрику все проклятия, которые только они смогут вообразить, но сегодня -- их "День Сакеи", и они по-детски потешаются над слабостями другого человека. Принесли волынку, и Патрик взялся играть. Мерзкое дудение свое он обозвал как "Осада Энно" или нечто похожее, с кривого глазу никто не разобрал. Патрик был бы готов играть еще и еще, но тут уж даже пьяненькая Марго не выдержала: она поставила на вертак пластинку и пригласила в партнеры Патрика. Естественно, кого же еще? Патрик взялся плясать не то кадриль, не то джигу, но факт тот, что он так уморительно притоптывал и подпрыгивал, что и зрители и другие танцевальные пары смеялись в лежку. Гек, святая простота, лишь в эту ночь узнал, что заглазная кличка Патрика -- Зеленый (или Крокодил Зеленый) и что Патрик эту свою кличку очень не любит. Однако ему было не до насмешек над своим наставником: он ждал момента, чтобы подарить своей Рите колечко с бледно-сиреневым камушком, колечко золотое, камешек дорогой. Обошлось колечко Геку в пятьсот монет, и он ждал с замиранием сердца -- понравится... или не понравится?..
Понравилось. Рита даже чмокнула его в щечку украдкой, чтобы Мамочка не увидела (целоваться девицам категорически запрещалось), и пообещала ему сделать попозже ответный подарок -- бесплатный "десерт".
Гек знал абстрактно, что в мире существуют и другие женщины, не проститутки и не шлюхи, но всю свою сознательную жизнь обходился без знакомств с контингентом такого рода и ничуть не переживал по этому поводу. Он действительно не представлял себе женский пол в иной, не товарно-помоечной роли. Да, сколько он себя помнил, столько и знал, что женщина -- существо глупое, слабое и продажное, падкое на побрякушки; но и о мужчинах он был невысокого мнения. Такова жизнь, в мире полно дерьма и гадостей, женщина из них -- отнюдь не худший вариант.
Однажды, в порыве осторожности, он вынул из ненадежного подкроватного тайничка все свое состояние -- три тысячи восемьсот пятьдесят монет -- и отдал их Рите на хранение. С тех пор он успел скопить еще почти тысячу, чтобы больше половины из нее ухайдакать в колечко.
К семи утра все наконец угомонились. Публичный дом к утру напоминал, по выражению Мамочки, бордель для низших армейских чинов: битые чашки, полупереваренный винегрет на паркете, липкие винные лужи, загаженные скатерти, разбросанные всюду чулки и бретельки -- повеселились, в общем, на славу!