Но за колючей проволокой все еще царила старая урочья генерация, которой вовсе не были по душе нравы новых ребятишек и их привязанность к большим деньгам и сытной жизни. Назревал раскол, где одни урки с презрением относились к образу действий других. Именно этой ситуацией Гек и воспользовался. Правильные урки Сюзеренского централа сообща пустили на зоны маляву, в которой жестко осудили недоспелков и тех, кто, видимо за большие "бабки", давал им рекомендации. Обновленные же, к этому времени набравшие множество влиятельных сторонников, издали контрмаляву, в которой ставили под сомнение дееспособность авторитетнейших, но оторванных от действительности урок старого образца... Гек разослал по зонам свою.
"...а в нашем Доме порядки должны быть одни для всех. Благо арестантское должно помогать людям, а не б...м обоих полов. Дельфинчика знаю не понаслышке и его суждениям верю. И Слон и Лунь -- только хорошее могу о них сказать, поскольку их понятия правильны, без гнили. А что касается деятелей типа Амазоны, Торча, Полуторного Фила -- я таких урок не знаю и их язычки для меня -- звук пустой. Баклажан, отсидевший два года за хулиганку, -- это еще не урка, нет. И в наших краях, и на воле никто еще не слыхивал, что доброго сделали они для Дома, кого они обогрели и кому помогли. Пусть поднимутся к нам да покажут себя, чем они от скуржавых или от меди отличаются, тогда и поговорим. А обывателей пугать, да газетчикам позировать -- любой дурак сумеет.
Бродягам на Крытую Маму персональный привет.
Стивен Ларей".
Слово Кромешника хоть и не поставило точку в идеологическом споре, но обеспечило значительный перевес уркам старого зонного уклада, что те не понимать не могли. Кое-кто из них пытался все же поставить вопрос о последнем Ван -- де, мол, надо вызвать его на правилку, да пусть объяснится и докажет, да еще надо посмотреть, какой он там Ван... Но это так, вяло и для понта: любой урка знал, что неподсуден, пока ему не "предъявят" его товарищи и не докажут это на сходняке, в присутствии всех. А за Лареем никто не знал никаких огрехов, только фантастические небыли, а главное -- былины во славу арестантского мира. И на сходняк его не имеют права вызывать, поскольку он -- другой пробы, причем высшей. А он, в свою очередь, имеет право не отвечать на их предъявы, но не имеет права голоса на их сходняках, хотя присутствовать и советовать может, если общество разрешит. И новые правила он устанавливать не может, поскольку не бывает сходки из одного человека, а других Ванов нет на белом свете, и новые не появятся. Зато он может оспорить и не признать эдикты ржавой сходки, поскольку его сан дает ему пожизненное право и обязанность -- хранить, толковать и держать в чистоте заветы арестантского мира, сформированные многими поколениями сидельцев страны Бабилон.
Теоретически можно было бы объявить его самозванцем, но позориться подобной гнилухой, а вдобавок ссориться с признавшими его Дельфинчиком, Лунем, Ширкой и другими столпами уголовного мира, стариками и молодежью, не говоря уже о самом Кромешнике и его людях -- желающих не нашлось.
Кстати, в ту же пору он встретился и навсегда попрощался с Чомбе. Ему пришлось для этого побывать в межзонной больничке, где Чомбе в свои сорок неполных лет умирал от туберкулеза. Гек организовал для него и себя отдельную палату и ночью открылся ему. Полуслепой Чомбе все не мог поверить, что сказочный Кромешник и Гек-Малек -- это одно и то же, долго трогал лицо Гека, а потом тихо заплакал... Проговорили всю ночь. Наутро Чомбе попил через силу чаю, обнял Гека и попросил оставить его одного: "...сам уйду, что мучиться. Не хочу, чтобы кто-то видел, да и псам на тебя зацепки не будет...". Гек в последний раз стиснул друга за худые плечи и отчалил. В тот же вечер Чомбе вскрыл себе вены на руках и ногах. Последствий ни для кого не было -- все равно он был сактирован подчистую и не принадлежал в тот момент ни одному земному ведомству. Но дело свое он сделал: перед смертью послал маляву, в которой также признавал и поддерживал Ларея. А его голос очень много значил для правильных урок.
Потребность в мирном сосуществовании и взаимодействии, таким образом, становилась неизбежной, оставалось только выработать соответствующие правила, но и этого не понадобилось: де-факто они уже сложились и не противоречили арестантскому уложению и законам обеих проб.
Так уж случилось, что невероятные легенды о последнем Ване получили еще одно подтверждение. Причиной послужило принятое когда-то Геком лицо Джеза Тинера и архивы, им же захваченные во время побега и осевшие в секретном логове Ванов. Ржавые решили снять свое проклятие, распечатать "Эльдорадо", послав для этой цели одного из своих старейшин, Ричи Самоеда. Эту кликуху он получил за то, что в молодости, сидя на той, еще "доатомной" зоне, проиграл в карты левое ухо, сам его отрезал и якобы съел. (На самом деле он закопал его недалеко от колючки за бараком, похоронил, так сказать, но неизвестно кем пущенная шутка прижилась, и Ричи уже никому ничего не мог доказать. А ведь его и прихватили той ночью, сразу после "похорон", и ухо злополучное нашли, иначе тянуть бы ему три добавочных года за попытку к побегу, но тщетно -- съел он свое ухо и погоняло поменял: был Дымок, а стал Самоед. С этой кличкой его и в пробу возвели.)
Ричи прибыл не один, с ним вместе причалили к берегу "Эльдорадо" еще трое полноправных ржавых урок, а с ними пристяжь, четверо подающих надежды нетаков. Кроме Самоеда, все они были молоды, от двадцати с небольшим до тридцати, в то время как Самоед давно уже разменял седьмой десяток. Он был не по-стариковски шустр и отличался цепким и жестоким умом. Миновали те времена, когда он сам махал пером в кровавых разборках, но и сегодня по его слову на правильных зонах молодежь вершила суд и расправу. Теперь же он без робости и с большим интересом ждал встречи с Лареем-Кромешником: слишком много о нем болтают, так ли он хорош будет при ознакомительном базаре с ним, с Ричи Самоедом, который протоптал все зоны и этапы великой Родины и повидал на своем веку не меньше самого Дельфинчика? В плохом раскладе можно, конечно, и в вечную мерзлоту нырнуть от щедрот Кромешника, но Ричи почти привык к смерти -- уж очень часто он видел ее рядом. Ребят жалко, но на то и риск -- урки все-таки, не фраты укропные. Остальные побаивались предстоящего рандеву, хотя виду, понятное дело, не подавали.