(Вы, конечно, сразу напишете, что мы бежали из-под ареста не из-за письма в Союз писателей, а из-за того, что неудачно пытались изнасиловать соседскую старуху, поджечь водопровод и ограбить колхоз. О колхозе лучше не пишите, поскольку всем известно, что грабить там нечего.)
- Хорошо, - сказала Эва, вернувшись. - Все хорошо. Шведские паспорта стоят две тысячи рублей. Нужно две фотографии.
У нас едва набралось полторы тысячи (остатки гонорара за третье издание моей книги о Тынянове). Триста было у Эвы (с завтрашними на хлеб). Мы побросали в проклятую красную сумку деньги, часы, кольца, золотой браслет с чем-то зелененьким, какую-то сомнительную брошку, которая в нашем доме условно считалась "жемчужной", и золотой зуб. Я попробовал бросить туда же утюг (для веса), но Наташа отняла утюг и выставила меня за дверь.
Когда поезд тронулся, я заглянул в паспорт. В голубоватом его небе висел черный орел Федеративной Республики Германии...
- Куда мы едем? - синея от страха и бешенства, просипел я.
- В Федеративную Республику Германии, - как мне показалось, пошутила Наташа. - Все переменилось. Я забыла тебе сказать. Между прочим, шведских уже не было. Расхватали.
Уходила, убывала, таяла земля великой России, гениальной страны, необъятной тюрьмы. Из этой страны-тюрьмы пытался бежать Пушкин и бежал Герцен. Прощай, прощай, прощай, Россия. Прощай, немытая Россия. Прощай, рабская, прощай господская страна. Страна рабов, страна господ, страна рабов, страна господ...
Я десять раз видел смерть и десять раз был мертв. В меня стреляли из пистолета на следствии. По мне били из автомата в этапе. Мина под Новым Иерусалимом выбросила меня из траншеи. Я умер в больнице 9-го Спасского отделения Песчаного лагеря и меня положили в штабель с замерзшими трупами, я умирал от инфаркта, полученного в издательстве "Советский писатель" от советских писателей, перед освобождением из лагеря мне дали еще двадцать пять лет, и тогда я пытался повеситься сам. Я видел, как убивают людей с самолетов, как убивают из пушек, как режут ножами, пилами и стеклом на части, и кровь многих людей лилась на меня с нар. Но ничего страшнее этого прощания мне не пришлось пережить. Мы сидели вытянутые, белые, покачивались с закрытыми глазами.
В Мюнхене нас встретили старинные московские друзья, милые и добрые брат и сестра, пишущие вместе и написавшие десяток книг и сотню статей по истории, литературе, социологии и общественной мысли России. О России они знали вес.
- Аркадий! - закричал Клод,* увидев нас в окне подъезжающего поезда, это правда, что на Урале обнаружили документы, подтверждающие, что Сталин был гуманист и очень тонкий политик?
Поезд долго шел вдоль длинной платформы и Клод с Дези,** размахивая цветами, бежали за ним.
* Вымышленное имя.
** Вымышленное имя.
- Что? - кричал я, - документы? Обнаружены, обнаружены. А вы, наверное, очень беспокоились, что они где-нибудь затерялись?
- Мы страшно волновались! - кричала Дези, отставшая на два вагона.
- Не волнуйтесь! - кричал я, вываливаясь из окна. - Я сам обнаружил "Историю ВКП(б). Краткий курс". Там все написано, как вы говорите.
Поезд остановился. Мы стояли в вагоне, брат и сестра, розовые и страшно довольные, на перроне.
- Да, теперь у вас хорошо. Очень хорошо, - закивал розовый Клод.
- Как я им завидую! - прелестно вздохнула розовая Дези. - Позвольте... - она раскрыла рот и закрыла глаза, - позвольте... - она закрыла рот и раскрыла глаза, - зачем же вы тогда... - она раскрыла и рот и глаза, бежали?!
- Дези, - тихо и с отвращением сказал я, - у нас тоже есть такие. Им ужасно хочется, чтобы все было хорошо. Особенно им самим. И они необыкновенно искренне стараются решительно ничего не понимать. И многим это удается прекрасно. Они предлагают вниманию почтенной западноевропейской и восточноевропейской публики (раскланиваются) два цирковых номера, я хотел сказать две идеи: при Сталине было хуже, а сейчас лучше, и возврат к сталинизму невозможен.
- Да-да, - кивали Дези и Клод, - как это правильно, как правильно. Действительно, как много еще таких людей. Мы тоже так думаем.
Может быть, поезд перевели на другой путь, быть может, мы уже были в Бразилии - я встречал добрых, хороших людей в разных странах, - а мы все стояли, разделенные железной стенкой вагона и беседовали об истории, литературе, социологии и общественной мысли России. Только мы были голодные, а они добрые.
Мюнхенская ночь стрекотала электрическими вспышками, шинами автомобилей, скрипками и стихами, вспыхивала и мерцала.
Мы бродили по темной спальне, натыкались на мебель, говорили не друг другу, а широкому кругу советской и западноевропейской, восточноазиатской и южноафриканской либеральной интеллигенции фразы, иногда очень резкие, об истории, литературе, социологии и общественной мысли России.
О, я еще не забыл длинные реки московских бесед о том, возможен ли возврат к сталинизму или невозможен. А в это время уже арестовывали и тайно судили, избивали, обыскивали, снимали с работы, выгоняли из университетов, жгли книги.
Люди должны понять, что нельзя предаваться иллюзиям, нельзя утешать себя и обольщаться надеждой. Год 1937 тоже начинался не с "бессмысленных" репрессий. "Бессмысленными" они стали потом, когда их стало выгоднее называть бессмысленными, чем естественными для жандармско-коммунистического государства. Не прельщайтесь выгодным для нынешних дней сравнением со сталинскими временами. В любую минуту безответственный однопартийный режим, пошептавшись в углу со специалистами в разных областях усмирения, с Богом, идя навстречу пожеланиям трудящихся, может устроить кровавую пляску и уже устраивает ее. А мотивы могут быть такими; по мере продвижения к социализму наступление внутренних врагов становится все более ожесточенным. И поэтому нужно беспощадно уничтожать всех, кто выступает против нашего великого дела. Или такими: по мере продвижения к коммунизму наступление внешних врагов становится все более коварным. И поэтому нужно беспощадно уничтожать редких, но еще встречающихся в нашем здоровом обществе отщепенцев, которые мешают нашему великому делу.