Он снял свою одежду, натянул куртку. Выходя, оглядел с порога территорию лагеря. Вокруг голого, лишь кое-где поросшего травой плато сходились и расходились, как волны, унылые пустыри. Дождь все сочился с низкого неба. Вечерело. Ряды колючей проволоки и между ними дорожка для часовых были уже ярко освещены. Но в разномастных строениях, разбросанных там и сям, по-прежнему было темно. Жербье направился к одному из них.
■
Барак, один из самых маленьких в лагере, служил приютом для пяти красных курток.
Полковник, аптекарь и коммивояжер сидели по-турецки возле дверей и, поставив на пол перевернутый котелок, играли на нем в домино, вырезанное из кусочков картона. Двое других тихо разговаривали в глубине барака.
Армель лежал на своем матрасе, закутавшись в единственное одеяло, которое полагалось заключенным. Легрэн набросил на него еще и свое, но Армель все равно дрожал. Сегодня днем он опять потерял много крови. Его лихорадило, светлые волосы прилипли к потному лбу. Исхудавшее лицо выражало кротость, несколько ограниченную, но упорную.
— Уверяю тебя, Роже, уверяю тебя, если бы ты мог обрести веру, ты не чувствовал бы себя несчастным, потому что больше не был бы бунтарем, — пробормотал Армель.
— Но я хочу быть бунтарем, хочу, — сказал Легрэн.
Он сжал худые кулаки, и из его впалой груди вырвался хрип. Он с яростью продолжал:
— Когда тебя сюда привезли, тебе было двадцать, мне семнадцать лет. Оба были здоровы, никому не причиняли зла и хотели лишь одного — жить. Взгляни-ка, кем мы стали сегодня. И что происходит вокруг! Чтобы было такое и чтобы существовал бог — этого я понять не могу!
Армель закрыл глаза. От усталости и сгустившегося сумрака черты его словно стерлись.
— Человек может все понять, если с ним бог, — ответил он.
Армель и Легрэн попали в лагерь в числе первых. И у Легрэна больше не было на свете ни одного друга. Он готов был сделать все, что в его силах, лишь бы это бескровное ангельское лицо обрело покой. Лицо друга внушало ему нежность и жалость; то были единственные узы, связывавшие его с людьми. Но в нем жило еще одно чувство, более сильное и непреодолимое, и оно мешало ему поддаваться заклинаниям Армеля.
— Нет. Я не могу верить в бога, — сказал он. — Это слишком удобно для подлецов — расплата на том свете. Я хочу видеть справедливость здесь, на земле. Я хочу...
Шум в дверях барака помешал Легрэну договорить. Вошла еще одна куртка.
— Меня зовут Филипп Жербье, — сказал вновь прибывший.
Полковник Жарре дю Плесси, аптекарь Обер и коммивояжер Октав Боннафу поочередно представились.
— Не знаю, мосье, что вас сюда привело... — сказал полковник.
— Я тоже этого не знаю, — сказал Жербье со своей обычной усмешкой.
— Но я хотел бы, чтобы вы сразу же узнали, почему здесь оказался я, — продолжал полковник. — Я заявил в кафе, что адмирал Дарлан — олух. Да-да.
Полковник театрально выдержал паузу и уверенно заключил:
— Сегодня я могу добавить к сему, что маршал Петен — еще один олух, ибо он позволяет морякам издеваться над солдатами. Да-да!
— Вы-то, полковник, по крайней мере страдаете за идею! — воскликнул коммивояжер. — А я просто пошел по служебным делам на площадь, и надо ж было, чтобы там как раз в это время началась голлистская демонстрация.
— А со мной, — перебил аптекарь Обер, — и того хуже. — Он вдруг повернулся к Жербье: — Знаете ли вы, что такое снаряд Малера?
— Нет, — ответил Жербье.
— Вот это всеобщее невежество меня и погубило, — подхватил Обер. — Снаряд Малера, мосье, это сосуд яйцевидной формы, предназначенный для химических реакций под высоким давлением. Я занимаюсь химической экспертизой, мосье. Я не мог обойтись без снаряда Малера. На меня донесли, будто я изготовляю мины. Мне так и не удалось добиться, чтобы власти выслушали меня.
— Властей больше нет, есть только олухи! — сказал полковник. — Да-да! Они лишили меня пенсии.
Жербье понял, что ему предстоит выслушивать эти истории сотни раз. С изысканной вежливостью он спросил, какое место будет дозволено ему занять. Полковник, исполнявший обязанности старосты, указал на свободный матрас в глубине. Жербье перенес туда свой чемодан и подошел к двум другим обитателям барака. Он протянул руку Легрэну. Тот назвал себя и сказал:
— Коммунист.
— Уже? — спросил Жербье.
Легрэн густо покраснел и торопливо ответил:
— Конечно, я еще слишком молод, и потому мне не могли выдать партийный билет, но дело от этого не меняется. Меня арестовали вместе с отцом и несколькими товарищами. Их упекли в другой лагерь. Видно, здешний режим посчитали для них слишком легким. Я просил отправить меня вместе с ними, но меня оставили здесь.