Бронн, с другой стороны, пьет за нас всех. Он стоит чуть в стороне от толпы, и даже издалека я вижу опасность, сверкающую в его глазах. Никто сегодня не скажет ему ни слова поперек, уж больно откровенно он нарывается на драку, и я не понимаю, нравится ли мне видеть, какой он жалкий, или меня возмущает, что ему разрешается хмуриться, тогда как я не смею пошевелиться, заговорить, вздохнуть без того, чтобы меня не уличили в малейшей слабости.
В конце концов запасы рома истощаются, и принц Торин подходит попрощаться.
– Похоже, мне пора отчаливать, – говорит он. На лице его нет ни малейшего признака боли, от которой он наверняка страдает. Не осталось и следа того человека, которого я мельком заметила под королевской личиной во время нашей общей пытки. – Однако я надеюсь, что вскорости вы сможете навестить меня в моем доме, когда ваш отец согласится на дату бракосочетания, и тогда я смогу отплатить вам гостеприимством.
– Благодарю.
– До встречи, – говорит он, награждает меня легким кивком и поворачивается, чтобы вернуться к своим людям.
Прощание состоялось, и королевская делегация уходит. Рен снимает нас с якоря, и скоро корабль принца превращается в точку на горизонте – только фонари светятся в темноте. У нас на палубе огней не зажигают. «Дева» предпочитает быть невидимым хищником. Отец уходит к себе, не сказав мне ни слова, ничего не объяснив, не поблагодарив, не извинившись. Иного я и не ждала.
Как только мое присутствие становится ненужным, я возвращаюсь в каюту. Запястье жжет так же пронзительно, как отцовское предательство. И лишь когда я оказываюсь одна, вдали от пристальных взглядов, дыхание мое учащается, и на меня накатывает волна паники. Однако поток эмоций мне незнаком, и тогда я осознаю, что это не паника. Я вскипаю. От такой злобы, что можно задохнуться. Весь годами подавляемый гнев прорывает плотину и заливает меня. Отчаянно стремясь освободиться от этого идиотского платья, я срываю его с себя с таким же усилием, с каким пыталась в него влезть. Оставшись в одном белье, я хватаю нож и в приступе ярости запускаю им в стену. Он попадает в центр маленького клочка ткани, вырванного щепкой, и, несмотря на свое настроение, я улыбаюсь. Годы тренировок с мишенями не прошли даром, так что я мало во что не попаду со снайперской точностью, о чем отец даже не догадывается. Я подхожу, выдергиваю нож и пробую снова, теперь с закрытыми глазами. Раз за разом метаю я кинжал в стену, и всякий раз острие втыкается в цель. Удовлетворение перевешивает остальные печали – во всяком случае на какое-то время. Когда я заканчиваю, уже поздно, мой гнев все еще кипит, но тело устало.
Мне нужно поговорить с отцом. Я хочу ворваться к нему в каюту, сказать ему все, что думаю по поводу его плана выдать меня замуж без предупреждения, потребовать свободу принимать собственные решения. Но не врываюсь. Потому что помню, как в последний раз открыто высказалась против отцовских планов.
Мне было тринадцать, и мне надоело сидеть в ловушке «Девы». Я всю жизнь мечтала сойти на сушу, но отец четко дал понять, что вдали от корабля мне будет небезопасно, если учесть, сколько у него недругов, так что на землю я получала позволение ступить лишь дважды, оба раза на Первом острове и под усиленным конвоем. А тут мы по очередному поручению короля приближались к Четвертому острову, и в сумасшедшем порыве дерзости я возомнила, будто мое мнение имеет для отца значение. Движимая жаждой власти – и, если честно, внимания, – я подошла к отцу и стала оспаривать его решение. Почему мне нельзя гулять по островам свободно? Я вообще-то его наследница. Я не должна была питать иллюзий по поводу того, что произойдет, – я не понаслышке знала, кто такой мой отец, знала, что напрашиваюсь на взбучку, – но по какой-то причине мне казалось, что, раз я его дочь, жестокое наказание мне не грозит. Что он никогда по-настоящему не обидит свою маленькую девочку.
И оказалась права. Вместо этого он велел привязать одного из палубных матросов к фок-мачте, а Кливу – отхлестать его за меня. Сорок разрывающих плоть и причитавшихся мне ударов плетью получил тот бедный малый, и каждый из них служил напоминанием о том, что надо держать язык за зубами, знать свое место, уважать отца. Когда порка закончилась, матрос едва дышал, а спина его превратилась в сочное месиво. Хотя меня отправили в каюту, позже я пробралась под палубу, в спальное отделение команды, где он лежал на своей койке, на животе, и стонал. Когда я попыталась извиниться, он выдал оскорбительную тираду, из которой становилось предельно ясно, что он обо мне думает. Впоследствии он умер, к счастью, не из-за ран, а выполняя задание короля, и хотя мне было стыдно, я обрадовалась тому, что больше не обязана терпеть его презрение. За последующие годы я научилась бдительности, постигла важность умения держать рот на замке, а свое мнение – при себе. Я понимаю, что бесполезно идти к отцу и умолять его передумать.