— Купи маоженое, — сказал Митька.
— Это откуда же такая прибыль?
— Тети дали.
— Какие тети?
Митька показал в сторону на другую скамью, где сидели две женщины при двух тучных хозяйственных сумках.
— Что же ты им сказал?
— Помогите бедному сиётке!
— Кому кому? Селедке?
— Бедному сиётке.
— Сиротке! — пояснил, хохоча, партнер Степана Тимофеевича. — Ну, добытчика ты себе нашел!
Степан Тимофеевич встал, взял Митьку за руку и пошел к добрым тетям, одна из которых показывала другой красную кофту с болтающимся картонным ярлыком и возбужденно тыкала в ярлык пальцем.
— Кто же тебя научил попрошайничать?
— Баба Фиса.
— А не баба Тася?
— Баба Фиса.
— Ну, дела, — усмехнулся Степан Тимофеевич, подходя к тетям, которых в народе именуют хлестким словцом с неясной этимологией — хабалки.
— Вы бы, гражданочки, прежде чем милостыню подавать, поинтересовались, с кем ребенок на бульвар пришел, где живет, может быть, он заблудился…
— Что ж нам с него допрос сымать, что ли? — огрызнулась одна из хабалок.
Степан Тимофеевич швырнул ей мелочь в подол и пошел прочь так ходко, что Митьке пришлось основательно поработать ножками, поспевая за дедом. А тому хотелось поскорее выяснить, что это за Фиса такая, научившая малыша черт знает чему.
Поднялись на третий этаж. Степан Тимофеевич звонил, звонил. Даже сильно постучал, никто не отворил…
День похорон — десятое октября, выдался непогожий, холодный, мокрый. Гроб от ворот катили на тележке по черной аллейке с прилипшими к асфальту рыжими листьями. Александр Григорьевич и Нина толкали медленно, чтобы не отставал Степан Тимофеевич, рядом с которым шла Мария Петровна. В это время к воротам подъехало такси, из него вышли Алина и Эличка. Эличка в длинном бордовом кожаном пальто, в сапогах с золотыми мысками. Мать и дочь вошли в кладбищенские ворота и осмотрелись. И тут Эличка заметила вдали Виноградских, они то появлялись, то скрывались за кустами, оградами и надгробьями. Чтобы скоротить путь — опаздывать было неудобно на такое дело, — Алина и Эличка сошли с аллейки и заспешили тропками между могилами. И угодили в глинистую грязь. У Элички обляпались сапоги, она взглянула вниз сокрушенно и чертыхнулась, дрыгнула ногой, как кошка лапкой, угодившей в лужу.
Наконец они все объединились, и Алина со скорбным лицом даже приложила руку в лайковой перчатке к каталке, обозначая, что и она помогает везти. Александр Григорьевич с каменным лицом смотрел вперед, не замечая Алины. Но к самой могиле было не подъехать, надо было гроб снимать и тащить. Могилу только-только заканчивали рыть. Два мужика в серых ватниках и мятых кепках выбрасывали на лопатах рыжую и рассыпчатую, как порошок какао, землю — в глубине она, очевидно, не промокла.
— Алло! — окликнул Александр Григорьевич.
Один — мордастый, небритый — отжался руками от края могилы, закинул ногу в грязном сапоге наверх, вылез весь, подал руку товарищу и легко вытащил — отработанная процедура. Тот тоже был в сапогах, но постройнее, помоложе. Откуда-то у них в руках появилась серая толстая веревка, как лассо. Когда продели веревку под гроб, подняли вдвоем, натужась, потащили гроб с каталки. Эличка посмотрела на лицо молодого — двойник Толика.
— Разворачивай, разворачивай, — приказал молодой напарнику. И голос у него был, как у Толика.
Кровь отлила от лица Элички, в груди похолодело, она схватилась за рукав матери. Алина с удивлением посмотрела на дочку — не подозревала в ней такой впечатлительности. Хотя ведь девчонка впервые на похоронах — на похороны отца ее не взяли.
— У вас нет седуксена или чего-нибудь такого? — обратилась Алина к Марии Петровне не без внутреннего удовольствия: пусть Виноградские не считают их бесчувственными — видите, как ребенок переживает смерть любимой, хоть и взбалмошной бабушки.
— Нет, к сожалению.
Нинка подошла к бывшей подруге.
— Что с тобой? Тебе плохо? Дай пульс пощупаю.
Эличка отдернула руку.
Могильщики тактично отошли в сторонку, оперлись на черенки лопат, давая паузу для прощания. Толик скользнул взглядом по Нинке, не узнал, потом перевел глаза на Эличку и весь выпрямился от удивления. Прочтя в ее встречном взгляде вопрос и потрясение, он подошел, взял жесткими пальцами за локоть и отвел в сторону:
— Ну и что! Все нормально. Выше нос и хвост морковкой! Завтра в «Космосе» помянем. Завязано?
Их беседа отвлекла общее внимание от гроба. Нинка вдруг догадалась и шепнула матери, та презрительно усмехнулась и пожала плечами — от этих современных мещан можно всего ожидать.
Только Степан Тимофеевич не понял причин общего легкого замешательства, а может, и не заметил ничего. Он бросил вниз ком земли и тихонько, неслышно для других сказал сам себе:
— Больше ничего…
Потом вытер руку платком, отвернулся и тяжелыми глазами стал рассматривать соседние могилы.
Толик с приятелем споро забросали гроб землей, при этом напарник пробурчал с досадой, что тридцатник, видать, накрылся, поскольку, кажись, родную гребем, на что Толик вполголоса заверил, что полтора червонца тот имеет от него при любом раскладе.
Когда обратно шли по аллейке, Алина поравнялась с Марией Петровной и сказала хмуро:
— Мне нужно с вами поговорить.
— О чем? Ах, да! Хорошо, что напомнили. — Мария Петровна полезла в черный баульчик с облезлой золотой эмблемой Олимпиады на боку, расстегнула молнию и достала потертую сумочку бабушки Анастасии.
— Вот тут ее кошелек, четвертого числа она получила пенсию.
— Оставьте деньги себе — за прожитье, за похороны.
— Ничего, ничего не нужно, все ваше, вы наследники, — торопливо сказала Мария Петровна, чтобы отделаться от всей этой неприятной тематики. И чуть ли не насильно засунула сумку под мышку Алине. — Да, и еще белье ее постельное у нас.
— Оставьте его себе, — сказала Алина.
— Хорошо, — сказала Мария Петровна, чтобы не затевать еще одного противного препирательства.
— Я не об этом хотела поговорить, — сказала Алина. — Надо бы помянуть усопшую по обычаю. Приглашаем к нам. У нас все приготовлено.
— О, спасибо, но мы никак не сможем…
— Отчего же? Или ваш муж не признает поминок?
— Мой муж не иностранец. Но просто подумайте, Алина Николаевна, о чем нам с вами говорить за столом? Анастасия Дмитриевна как-никак ушла от вас, из вашего дома…
— Поверьте, она не от плохой жизни ушла, старушечья блажь. Как Лев Толстой зачем-то ушел из дома…
Мария Петровна чуть не прыснула, и Алина заметила промельк улыбки на ее устах.
— Как хотите, — уже с ненавистью сказала Алина и, не прощаясь, повернулась налево, к стоянке такси, куда уже шла, не торопясь, Эличка в своем длинном, почти до пят бордовом кожаном пальто.
Вечером следующего дня Эличка и Толик сидели в ресторане интуристовского отеля «Космос». Эличка хмурилась, задумчиво пускала сигаретный дымок струйкой.
— Не выкобенивайся, мэм. — сказал Толик, отправив в рот ломтик хлеба с икрой. — Не играй роль. Хорошая мужская работа на чистом воздухе. На пользу обществу. Не оставлять же жмуриков на улице! Ты набита мещанскими предрассудками. А то, что много забашляю, так мне сами дают. Люди понимают, что это мне плата за страх, чтоб я не впал в черную мерехлюдию и не потерял вкуса к жизни. Так что но проблем. Вот сегодня у меня счастливый день — девяносто рублей! Снесли с Васильком ящик с пятнадцатого этажа — по червонцу с этажа. Плюс за копку ямки.
— Что же там, у них в доме грузового лифта нет?
— Оторвалась ты, дочка, от народа! Обычаев не знаешь. Жмуриков только на руках вниз сносят. Исключительно. Так что есть предложение выпить за многоэтажное строительство! Ура! Ну!
Он налил ей и себе и коснулся своей рюмкой ее. Она презрительно фыркнула, но выпила.