И поцеловал Дусю в щеку.
— Счастливо тебе доехать, — он взял Дусю за широкие ладони.
— Спасибо. Вам тоже.
— Может быть, еще увидимся когда-нибудь, — с легкой печалью в голосе произнес Георгий Николаевич.
Дуся выдернула руки. Она поняла: он выбрасывает ее из своей жизни за ненадобностью. Неужто Маргарита права? Дуся гневно посмотрела ему в очки, и он заметил ее волнение, ее горе, мгновенно, на глазах перекипающее в ненависть. Вот так вздувается кипящее молоко — неудержимо растущим белым колпаком, и нужно срочно хватать кастрюльку, снимать с огня, дуть, иначе будет грязь и безобразие.
— Мы ведь живем в разных городах, ты забыла? — торопливо заговорил он. — Я просто не знаю, когда я сумею к тебе выбраться. Масса работы. Но если будешь в Москве, конечно, я буду просто счастлив… Запиши мой служебный, у тебя есть чем писать? Буду искренне рад…
Дуся достала из сумки шариковую ручку, книжечку и записала номер его телефона. Георгий Николаевич поцеловал Дусю в губы, пожал ей обе ладони сразу и встал.
— Я побегу, милая, — сказал он. — У нас в восемь — зарядка.
Он отсалютовал ей рукой, томно улыбнулся, повернулся и побежал, плавно переставляя большие ноги.
Дуся покосилась на старух, рисунок морщин на их лицах дрогнул — бабки усмехались.
Дуся сидела у окна автобуса. Убегали назад низкие неострые горушки, уплывали виноградники, утыканные прямыми рядами кольев, и ряды эти, сначала перпендикулярные к шоссе, на глазах превращались в диагонали.
На душе было смутно, неясно. Прибежал в дурацких штанишках, променял настоящее расставанье на какую-то зарядку, готов был без печали расстаться навеки. Но ведь прибежал же, да еще с букетом каким хорошим, не меньше рублей семи отдал, и телефон свой дал министерский. А что не сразу дал, так это оттого, что стеснялся, боялся, что он в свои года ей не нужен. Не хотел набиваться. Она представила, как он мучается сейчас в душе из-за того, что ему уже поздно жениться на молодой. А она бы, пожалуй, пошла за него. Неважно, что он в годах, зато он умный, серьезный и ласковый. Все свистушки из секции с ихней шпаной ахнули бы и поперхнулись от зависти. Сейчас она испытывала к Георгию Николаевичу чувство жалости и нежности. И еще она чувствовала гордость, ощущение своей ценности. Сколько здесь разных женщин на набережной и на пляже — пруд пруди, а он только ее одарил своим вниманием, значит, не зря. потому что есть в ней что-то такое хорошее, чего нет в других. Нет, не напрасно она сюда приехала, со счастьем возвращается, это честь, что такой хороший человек любит ее, раз прибежал в такую рань провожать. И хочет любить ее и дальше.
И вот таким образом, нажав слегка пальцем на приятную сердцу чашу весов. Дуся успокоила сердечную маету, и уже вполне ясная, счастливая, стала смотреть в автобусное окно.
Домой, в секцию, Дуся вернулась другая, новая. Она словно проснулась. Глаза у нее как будто стали больше, неповоротливые раньше губы оживели, легко складывались в быструю улыбку. Девчонки-продавщицы сразу смекнули, что на курорте у Дуси свершилось это, и не просто это, а с чувствами.
— Ну, что, Евдоха, у тебя на море-то было? Рассказала бы хоть, — допытывалась Нинка в столовой, хлебая свекольник. Она специально села за один столик с Дусей. — Большая любовь или так. разовая встреча?
— Что было — все мое, — отрезала Дуся.
Но постепенно, день ото дня праздничное Дусино настроение угасало, словно в большом зале выключали один светильник за другим. А ей так хотелось продлить праздник…
Она пошла на вокзал, изучила, задрав голову, расписание поездов до Москвы. Нашла годный проходящий поезд — в пять пятнадцать утра, прибытие в Москву в шестнадцать двадцать. В запасе у Дуси был свободный день, отгул за давнишнюю воскресную инвентаризацию в соседней обувной секции, так что все выходило складно.
В пятницу после работы Георгий Николаевич предался шахматным усладам с инженером Малиным. Если быть точнее, они сели играть за час до конца конторского времени. Напористому, хамоватому Малину было под тридцать, и он ни в коем смысле не страдал комплексом неполноценности. Первую партию Георгий Николаевич проиграл. «Ну, что ж, бывает. И гроссмейстеры ошибаются», — успокоил он себя.
Шла вторая партия. Дебют Георгий Николаевич разыграл тщательно и безошибочно. Миттельшпиль получился обоюдоострым. Корректный и собранный, сидел Георгий Николаевич перед доской, аккуратно положив ладонь на ладонь. Изредка неторопливо большим и указательным пальцами поправлял очки. Ясно мыслил. И высмотрел победную комбинацию — так под опавшим листом опытный грибник углядывает плотненького боровичка. Да, вот она, победа. Сердце радостно зачастило.
Георгий Николаевич решительно продвинул пешку под коня Малина. Малин был крепким второразрядником, и от предчувствия победы уши Георгия Николаевича набрякли горячей рубиновой кровью. Спазм стиснул сердце.
И тут на столе Георгия Николаевича зазвонил телефон. Георгий Николаевич встал (они играли на малинском столе) и по дороге к телефону незаметно для Малина потер левую сторону груди.
— Мне Георгия Николаевича, — сказал женский голос, с излишней старательностью выговорив суффикс в отчестве.
— Я Георгий Николаич. — Он напряженно косился в сторону доски. Малин еще думал.
— Это Коломийцева Дуся говорит.
— Кто? — Но уже произнося звук «о» в слове «кто», вспомнил. И почувствовал не радость, а злую досаду оттого, что никчемная обуза ложится ему на мозги. Он решил говорить с нею, избегая таких местоимений и глагольных окончаний, по которым Малин мог бы догадаться, что он говорит с женщиной.
— Ты откуда звонишь? — спросил он сухо.
— С вокзала. Я только приехала.
Увильнуть от встречи было бы некорректно. Он хотел оставаться в ее глазах порядочным человеком. Он всегда работал на образ джентльмена. В сущности это было одним из главных занятий в его жизни. Но сегодня увидеться с нею было немыслимо, он и так опаздывал домой. К девяти обещали заехать Вишневецкие, а в двадцать один тридцать по второй программе — второй тайм «Спартака» со шведами. Что же ей сказать? В это время Малин облегченно откинулся на спинку стула, потянулся и, надувая щеки, принялся напевать что-то самодельно-маршевое. Не иначе придумал ход.
— Если тебе удобно, давай увидимся завтра в девять утра на бульваре у остановки троллейбуса сорок два — улица Ларикова. — Она не поняла, переспросила и он гаркнул с ненавистью: — Троллейбус сорок два до улицы Ларикова! Да-да! Сойдешь и увидишь бульвар и памятник. Жди на скамье у памятника. А пока, извини, пожалуйста, к сожалению, я очень занят.
Он но спросил, откуда она поедет, ему не пришло в голову посоветовать ей, где отыскать в паутине московских улиц этот 42-й троллейбус, он не поинтересовался, где она переночует. Душа его целиком переселилась в белые деревянные куколки, разбежавшиеся по клетчатой доске. Сейчас они были частью его нервной системы, в этих фигурках лихорадочно пульсировала его разгоряченная мысль.
Георгий Николаевич снова сел за шахматы. От доски валил раскаленный пар, увидеть и ощутить который дано только посвященным. Не обращая внимания на угрозу коню. Малин дал шах ферзем и… это было началом конца. Мысль Георгия Николаевича заметалась, как мышь на дне пустого ведра. Исхода нет, хоть бейся головой об эту доску.
— М-да, увы, — сказал Георгий Николаевич и уложил своего короля на бок.
Грустно улыбнулся, развел руками и, стараясь, чтобы прозвучало легко, без драмы, сказал:
— Благодарю за удовольствие.
Но голос все-таки подломился посреди фразы, а когда укладывал фигурки в коробку, руки мелко дрожали, и глаза за очками едко увлажнились. Не хотелось жить.
Прохладная уличная тьма освежила пылающее лицо Георгия Николаевича. Но все равно было беспросветно горько. Он чувствовал страшную опустошенность. «Пятьдесят лет — в общем это все, жизнь фактически кончилась. И проиграл я не потому, что не искушен в теории шахмат. Нет, не нужно обманывать себя, просто я не умен, плохо мыслю. И всегда был не умен, иначе поднялся бы выше, чем завсектором. Шахматы — это тест, индикатор умственных способностей, от этого никуда не уйдешь, да. да». И тут еще вспомнилось, что звонила эта. совершенно не нужная ему толстомясая молодая дура, и он постановил для себя злобно и категорически, что нипочем не выйдет завтра на бульвар, пусть она провалится обратно туда, откуда явилась.