В тот момент, когда я перестал подавлять в себе мысли о башне, они волшебным образом исчезли сами. Не то чтобы они исчезли совсем. Мои когнитивные упражнения продолжались. Но теперь, когда образ башни снова вставал перед моими глазами, я не гнал его прочь - я игнорировал его. Теперь он не вызывал во мне абсолютно никаких волнений. Я просто позволял ему быть. Он был. А иногда не был. Последнее наблюдалось всё чаще и чаще. Однажды утром я проснулся, заправил постель, настроился на день и вдруг, выходя из камеры, заметил, что ещё ни разу с того момента, как проснулся, не подумал о башне! Она исчезла, перестала существовать как часть моего сознания.
Заправив постель, я подхожу к двери. Впереди - она. Я смотрю на неё и понимаю, что уже не принадлежу ей.
Какой-нибудь убийца в соседней камере всё время думает о башне. Перед сном он падает на колени и молит Бога - или её? - о прощении. Когда ему всё это надоедает, он отворачивается, закрывается руками, ощущая на себе пристальный взор всевидящего ока. Терзаемый мученик собственной совести. Он знает, что она следит за ним.
Я этого больше не знаю. Теперь для меня это просто вертикальное сооружение, бетонный столб с помещениями и лестницами внутри. Возможно, в нём надсмотрщики. Ходят, сидят, разговаривают, делают свою работу. Пускай делают. Я буду сам по себе.
Сейчас каждая дверь в паноптиконе должна открыться. Разглядеть, что происходит в камерах напротив, невозможно - тюрьма имеет около двухсот пятидесяти метров в диаметре. Слишком далеко для того, чтобы иметь возможность подавать сигналы друг другу, но достаточно близко, чтобы сидящий в башне мог видеть каждого из заключённых невооружённым глазом.
Моя камера - на двадцать первом этаже. Покончить с жизнью, спрыгнув вниз, не получится - пространство для перемещения огорожено такими же прозрачными, как и двери, стенами. Если бы кто-нибудь захотел разбить себе голову о них, его бы остановили вовремя подбежавшие охранники. Они появляются из ниоткуда, возникают из воздуха, всегда готовые восстановить дисциплинарное равновесие. Здесь человек теряет власть над своим телом. Не ты решаешь, когда есть и спать, где стоять или сидеть, дышать или не дышать. Тем более ты не можешь умереть, если пожелаешь. Система предопределяет распорядок каждого твоего действия. Единственное место, в котором тебе отводится некоторая степень свободы - твоя камера. Здесь ты можешь стоять, сидеть или лежать на койке, когда заблагорассудится. Делать упражнения, танцевать балет, маршировать, стоять на голове, прыгать по воображаемым классикам. Если тебе позволит совесть, невидимый взгляд из башни.
Меня он больше не страшил. Я обнаружил себя свободным от какого-либо постороннего ограничения. Да, я всё ещё жил по тюремному распорядку. Вставал по сигналу, шёл в строе на зарядку и работы, сидел в столовой, брился налысо; один из пяти тысяч узников системы правосудия, отбывающих предписанный им обществом срок. Но это больше не ограничивало меня. Какое мне дело до того, куда идти и чем заниматься? Разве делал бы я что-то другое там, на «воле»? Я понял, что нет большой разницы в том, чтобы сидеть в своём офисе на предприятии или копать грунт с кандалами на ногах. Чтобы выходить на кофе-брейк с коллегами или отправляться в столовую с такими же, как ты, арестантами. Просыпаться каждый день в семь утра и идти на работу? Я делаю то же самое здесь, в тюрьме. Чем копание земли отличается от заполнения никому не нужных бумаг и документов? Физический труд облагораживает, бюрократическая возня накладывает отпечаток вырождения. Приходить вечером в уютную квартиру, принимать тёплую ванну и ложиться в мягкую постель? Если бы я вернулся к этому после двух лет на нарах, то чувствовал бы себя обленившимся, зажравшимся скотом.
Впервые я заметил на себе воздействие музыки. Воинственное аллегро разносилось по просторам паноптикона. Второй голос повторял тему с запозданием. Клавесин и оркестр боролись, накатывали друг на друга, словно волны в бушующем море. Это борьба внутри меня. Величие музыки и величие репрессивного аппарата власти, сосредоточенного в строгом архитектурном ансамбле. Сегодня совершится мой триумф, победа человеческого духа над левиафаном законодательной системы.
Двери открываются. Я выхожу и вижу справа и слева от себя цепочку таких же узников. В одинаковых одеждах, одинаково бритые, с одинаковым выражением безысходности на лицах. Сейчас я почувствовал, что резко выделяюсь на их фоне. Точнее было бы сказать не так - наоборот, я не выделяюсь, но скорее как бы пропадаю между ними. Недостающее звено в цепочке подчинённых тел. Лакуна в ряду стандартизированных и выверенных чисел. Меня нет. Нет здесь, среди них.