Джеро пронзительно посмотрел на Юну. Та поняла, что он хочет ей сказать: “Я ненавижу тебя. Твой народ убил моих троих братьев, убил моего отца и мать. Ты ещё у меня ответишь”. В слух же Джеро сказал Бохлейну:
— Будь по-твоему, если Азубуик и другие старейшины разрешат ей остаться у нас, то пускай остаётся. Но ты должен понимать, что ей не будет житья.
Бохлейн обнял девушку.
— У Юны всегда есть выбор уйти из Тинуваку. Если она захочет, то я помогу ей устроиться в Нолошо или в другом племени.
Команда оправилась в путь, она даже не осталась на привал в лагере каби. А отряд каби во главе с Джеро продолжали охранять границу, пока их не сменит другой отряд. Есть ли проход между племенами или нет, охрана должна быть. Ведь даже гневную реку Коолжа можно переплыть, если захотеть. Джеро это знал по себе.
***
Дождь прошёл и не собирался начинаться в ближайшее время. Природа оживала после сокрушительного удара стихии. Растения распускали свои цветы и привлекали внимания насекомых, певчие птицы наполняли лес чудесными песнями, а грациозные антилопы повсюду резвились и не страшились людей. Но среди путников не было особой радости. Они не смогли спасти Марани, девочка погибла, отдав жизнь за Пьера.
Пьер постоянно оглядывался назад. Ему хотелось вернуться к гаапи и принять на себя весь их гнев, он не мог больше спокойно жить, зная, что Марани больше нет. Но Пьер этого не мог себе позволить. Его отец, Бохлейн и Экене проделали такой долгий и опасный путь, скольким готовы были пожертвовать, чтобы спасти его. Он был обязан жить.
Экене молчал, он не беспокоил Пьера, хотя столько хотел ему сказать, столько желал спросить. Но Пьер первым нарушил молчание.
— Зачем ты решил спасти меня? — спросил он поникшим и безжизненным голосом.
Экене взглянул на Пьера.
— Я сперва и не собирался спасать тебя. Меня волновала только Марани. Но потом я передумал, слишком много мы с тобой пережили, чтобы вот так просто дать тебе умереть.
— Я же убийца.
— Не надо говорить моими словами, — сказал Экене. — Не ты убил моих родителей и сестру. Ты не убийца. Я знаю, что ты этого не хотел. А что до гаапи… давай не будем о них вспоминать.
— Я бы сделал всё, чтобы Мейкна, Ноуза и Тейю остались живы! — воскликнул Пьер и с мольбой посмотрел на Экене. — Поверь мне!
— Верить-то верю, — вздохнул Экене.
Каждое слово друга вселяло в Пьера всё новую надежду.
— Так ты меня прощаешь? — спросил он, вцепившись в друга.
— Нет, — мотнул головой Экене. — Я не простил тебя. И не знаю смогу ли когда-нибудь простить тебя. Кажется, что нет. Я потерял к тебе всё доверие.
Пьер потупил голову. Он опять впал в уныние. Вера в прощение друга, в восстановление старой дружбы разрушилась. Экене видел это, ему было жалко Пьера, но он даже и не думал утешать друга. Экене задал лишь вопрос:
— Мы с тобой дружим больше шести лет, мы стали братьями. Почему за всё это время ты не мог рассказать правды. Ты так “хорошо” доверял мне или дело в другом?
— В другом, — пробормотал Пьер. — Я доверяю тебе как самому себе, я просто ни хотел об этом никому говорить. Я хотел забыть обо всём, что связывало меня с прошлым. Стать другим человеком, Уэйтом Дельфур или Уэйтом Барре. Начать жить новой совершенно другой жизнью, если бы была возможность, то я бы даже лишил себя памяти.
— А почему об этом Марани знала? Почему ты ей всё рассказал, а мне так и не смог? — голос Экене звучал как набат.
— Марани чисто случайно узнала обо мне правду. А так бы я и от неё до последнего дня всё скрывал. Экене, — голос Пьера стал звучать громче, — думаешь, меня не грызла совесть? Ещё как она меня грызла!
— Хорошо же она тебя грызла, раз ты продолжал врать мне из года в год! — вскричал Экене. — Ты не просто представился другим человеком, но и нагло врал мне постоянно в лицо, сочиняя различные байки про выдуманных родителей, мерзкого дядю, который вас с матерью даже на одну ночь на порог не пустил переночевать. Я тогда, так и мечтал встретить твоего дядю и начистить ему рыло. А ты оказался ещё похлеще своего “дяди”.
— Вот поэтому я так мало о себе рассказывал, — произнёс Пьер. — Мне было стыдно лгать тебе, но я это делал, чтобы только не вызвать подозрения.
— И когда лгал Токи тоже мучился из-за совести? — гневно просил Экене. — Токи так любила своего отца, с которым разлучилась в три года. Я прекрасно помню, как она всё время говорила мне, когда мы были ещё маленькими детьми, что папа рано или поздно вернётся, скоро она увидит его. А когда появился ты, и она узнала, отца нет больше в живых, то ты стал для неё единственной ниточкой, которая роднила её с отцом. Она так доверяла тебе, а ты… За Токи совесть тоже грызёт? Если бы правда не вскрылась, то продолжал бы до сих пор лгать?
Пьер вздохнул:
— Грызёт. Ещё как. Да, продолжал бы до сих пор.
— А родителей не жалко было? Когда бросал их? — затронул Экене самую другую самую больную для Пьера тему.
— Ты даже не представляешь как. Я по-прежнему продолжаю их любить и постоянно виню себя за боль, которую причинил им. Но они причинили мне ещё большую боль, предав меня, разрушив мою веру в них. Поэтому я и решил сбежать. Экене, я сейчас говорю истинную правду. Я их люблю. Но их поступок по отношению ко мне я не могу оправдать. Как я могу быть любимым их сыном, если они предопределили мне, как слуге, мою судьбу. Да ещё выбрали из всех девчонок на свете Анну Ландро. Как будто не знали, кого она из себя представляет. А если и не знали, то хорошо, называется, подумали о будущем сыне, так, значит, оно им важно, если не узнали как следует его будущую жену. Нет, честь семьи важнее сына.
Пьер отчаянно жестикулировал руками. То понижал, то повышал голос, стараясь, чтобы Экене понял его. Но тот не понимал друга.
— Хоть гиену двулапую сделали твоей бы невестой, сбегать — не выход. Сбегают только трусы, храбрецы смотрят в лицо неприятностям и врагам. Ты мог, став взрослым, просто сказать родителям «нет». И прощай, Анна Ландро.
— Я понял это только когда подрос. Моя семья очень отличалась от твоей. Родителям невозможно возразить, их слово закон. Мать — царь, отец — бог. В таком духе я воспитывался. Мне казалось, что я не могу ни в чём пойти наперекор родителям. Единственный выход — побег. Случилось такое бы сейчас, я бы смело сказал им бы “нет”, но я тогда был слишком мал и глуп.
Пьер замолчал. Он в который раз разбирал свои поступки, думал над своими действиями.
— Знаешь, Экене, возможно, я не хочу принимать настоящее имя, сталкиваться с тем, что связывает меня с родной семьёй, не из-за обиды. Я боюсь признать свои ошибки. Ведь если я вернусь домой, то это будет значить, что мои понятия оказались ложными, я совершил ошибку, если всего лишь ошибкой можно это назвать. Может, я и сейчас ошибаюсь, говоря это тебе, но, возможно, я врал тебе и не говорил правду, потому что боялся признать свою неправоту перед тобой. Всякий раз, когда Марани начинала упрашивать меня, чтобы я хотя бы дал знать отцу и матери, что я жив и здоров, или когда Марани пыталась поставить меня на путь истины, то я пытался сменить тему. А ведь когда человек уверен в своей точке зрения, он пытается доказать её всеми способами, а не уходит от неё.
— Так ты осознаёшь, что ты не прав? — удивился Экене.
— Нет, — тихо проговорил Пьер. — Я знаю, что совершил большую подлость, предал самих близких на свете людей, чувствую муки совести, но я не осознаю это. И не знаю, смогу ли когда-нибудь осознать насколько страшную вещь я совершил.
— Надеюсь, рано или поздно ты поймёшь, — вздохнул Экене.
Повисло молчание. Между ребятами впервые за много-много времени возникло, хоть и ничтожное, но взаимопонимание. Экене не только впервые поверил Пьеру, но и немного начал понимать его.
— Брат, — сказал Пьер. — Не знаю, простишь ли ты меня или нет. Но я раскаиваюсь перед тобой от чистого сердца. Это правда. Я никогда не буду больше ничего скрывать от тебя. Пускай я и подлец последней степени, но если бы я не сбежал тогда, не совершил этого мерзкого поступка, то мы бы никогда с тобой не познакомились, я бы не встретил твою сестру, Марани, — Пьер глубоко и тяжко вздохнул, он не мог спокойно вспоминать о сестре, — возможно, умерла ещё раньше. Так что, не только в моём поступке есть плохие стороны, но и светлые моменты.