Таким образом, в народе нашем происходит существенная перемена по отношению к Богу и Церкви. Наблюдается совершенно немыслимое всего лишь 5 лет назад: просьбы освятить банк, аптеку, школу! Я уже не говорю о квартирах, здесь просьб настолько много, что, к сожалению, нередко приходится откладывать их исполнение на довольно продолжительный срок.
Что же изменилось по сравнению с чувством «что–то есть», которое преобладало лет 10 назад? Сейчас ведь нередко приходят на исповедь пожилые, которым уже за 60? а то и за 70, признаваясь, что они пришли первый раз в жизни. Да и среди желающих креститься не редкость встретить людей такого же возраста. Это вполне понятно. Ведь людям, родившимся, скажем, в 17–м или 20–м годах, когда шла самая решительная борьба с «опиумом для народа», сейчас уже около 70, а то и больше. Нередко приходят люди, не уверенные, крестила ли их бабушка где–то тайком в 20—30–е годы, или это только семейное предание о ее благочестивом намерении. На эти случаи имеется определенное указание о необходимости крестить таких людей с соответствующей оговоркой в крещальной формуле: …аще не крещена есть…
Такой массовый приход людей, в том числе и пожилых, в Церковь — знаменателен. Очевидно, что прожитая жизнь оставила чувство неудовлетворенности, чего–то несовершившегося, между тем очень важного.
Печально, однако, то, что, как и во многих других жизненных проявлениях советского человека, здесь также обнаруживается какое–то фундаментальное искажение внутреннего самоощущения, внутренней позиции. Один из моих друзей после поездки в США очень хорошо сформулировал это различие между нами и человеком Запада. В Европе и США, в странах с укоренившейся христианской этикой, имеется четкое осознание личной ответственности: «Бог за мои грехи спросит с меня». Отсюда я сам и должен отвечать за мои дела и поступки. Для советского человека, напротив, характерно чувство коллективной ответственности, — Hе «я», но «мы». Поэтому люди, приходящие сейчас в Церковь от не вполне определенного и осознанного «что–то есть», идут не столько с чувством собственной вины за жизнь, прожитую без Бога, сколько с чувством, что им чего–то в жизни недодали, и вот они пришли теперь наверстать свое. Здесь, наряду с чувством естественного в незнакомом месте стеснения, присутствует также и чувство, что им опять–таки «должны». Вот это чисто наша, советская, требовательность, когда на первом плане стоит не моя вина, а промахи, недостатки или недочеты других, при одновременно весьма ослабленном ощущении собственных обязанностей и собственной возможной вины. Эту же самую требовательность люди приносят с собой в храм. Нередко приходится слышать нарекания, что в церкви и воду (освященную) дают не там и не так, что долго ждать крестин (потому что просто приходится крестить в две партии) и что венчаться мы хотим непременно отдельно, а не вместе с другими парами («за свои деньги мы имеем право…»!) и т. п. и д.
Людям, как это ни странно, просто не приходит в голову, что все эти раздражающие их неудобства (причем чисто внешнего плана) вызваны просто малым числом храмов, за что уж никак нельзя обвинять саму Церковь, а тем более конкретный приход. Нередко приходится слышать упреки, что вот, дескать, там–то надо еще открыть храм, там–то расширить имеющийся. Причем это должен сделать кто–то, а мы вправе только требовать. Надо сказать, что когда дело доходит до реальных действий, связанных с регистрацией новой общины–прихода, то весьма нелегко найти просто дееспособных людей, готовых взять на себя всевозможные хлопоты, связанные с этим непростым делом.
Такое же настроение требовательности и претензий, в общем–то, переносится и на внутреннюю жизнь уже в самой Церкви. Человек, пришедший первый раз за свои 60—70 лет на исповедь, не чувствует никакой вины за жизнь, прожитую без Бога и без Церкви. Конечно, Господь радуется каждому приходящему в Его Церковь, но мы–то ведь должны приходить не с нашими требованиями, а с чувством вины, как блудный сын по известной притче из Евангелия от Луки. И у нас на устах должны быть те же слова, что и у решившего вернуться к отвергнутому и оскорбленному отцу: «Отче! согрешил я против неба и пред Тобою, и уже не достоин называться сыном Твоим».
Конечно, уже одно то, что человек после долгих лет жизни вне Церкви решился переступить ее порог, прийти на исповедь, само по себе совершенно замечательно и удивительно. И скорее не вина, а беда наших сограждан, что они приходят в Церковь с теми же жизненными стереотипами, что и в любое другое место. На вопрос о том, читали ли вы Евангелие, «молитесь ли утром и вечером, как правило, звучит один и тот же ответ: «Ну, нет, конечно! Вы же знаете, как нас воспитывали?!» За этим почти отсутствует осознание личной вины перед Богом. Стараешься как можно мягче привести в пример других людей: «Посмотрите вокруг, ведь вы видите людей вашего же возраста и даже моложе. Они жили в тех же самых условиях, что и вы, однако они нашли путь и к Евангелию, и к Церкви». Но людям, особенно нашим, воспитанным в искаженных представлениях о достоинстве и гордости (едва ли отличающейся от гордыни), бывает очень трудно изменить направление поиска вины с внешнего мира на самих себя.
Когда видишь людей, явно пришедших впервые, и спрашиваешь: «Что вас привело в Церковь, что вы хотели бы здесь обрести?» — чаще всего слышишь откровенно наивный ответ: «Ну, ведь теперь стало можно! Может, как–то со здоровьем получше будет, в жизни будет больше везти… Так и хочется сказать: «А если завтра опять будет «нельзя», то что тогда? Опять исчезнете? Опять будете не только сторониться храма, но и поддерживать активно или пассивно антицерковную атеистическую политику правящей верхушки?»
Такое утилитарное отношение к вере и Церкви довольно типично, и от этого никуда не деться. В сущности, люди даже нашего электронно–компьютерного конца XX века инстинктивно чувствуют, что в мире есть невидимое измерение, которое может оказать некое воздействие на нашу жизнь. И то обстоятельство, что первичное отношение к этой Невидимой Сущности не выходит за рамки привычных житейских потребностей, не должно огорчать, но должно приниматься как та почва, невозделанная, неухоженная, заваленная многочисленными камнями заблуждений, невежества, предрассудков, которую, однако, Господь дает нам для труда. Это Его нива, ожидающая работников.
В то же время для очень многих наших современников (не говорю для всех) встреча с Православием не становится подлинным изменением их жизни, обращением. Чаще всего это в значительной мере внешнее, формальное принятие таинств без подлинного включения, вхождения в жизнь Церкви. Даже при желании веры, желании жить не самим по себе, а так, как хочет от нас Бог, соединения с жизнью Церкви, воцерковления у многих не происходит. Как мне кажется, было бы слишком поверхностным спешить возлагать ответственность за эту несостоявшуюся жизнь в Церкви на самих этих людей, обвиняя их в недостатке, скажем, смирения или просто ссылаясь на то, что «много званых, а мало избранных». Быть может, следует задуматься: нет ли в жизни самой нашей Церкви чего–то такого, что препятствует вхождению в нее многих ищущих веры? Не разумнее ли будет нам, пребывающим в Церкви, спросить себя: нет ли у нас самих тех «бревен», которые мешают нам «вынуть сучец» из духовных очей наших братьев?
Итак, с полным осознанием возможных ошибок в высказываемых мнениях и суждениях и вместе с тем ответственности предпринимаемого дела давайте честно посмотрим на нашу Церковь, не вдаваясь в закулисные проблемы, а возьмем лишь то, что лежит на поверхности и, как говорится, видно невооруженным глазом…
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПЕРЕСТУПИ ПОРОГ
Акафист
Тихий летний вечер. В затихающем шуме города раздаются мерные удары колокола. Это звонят в церкви неподалеку от моего дома. Мне в этом отношении повезло — не каждый может похвастаться такой близостью храма. В Москве положение еще, можно сказать, благополучное. В 1988 году было 50 действующих храмов. В настоящее время число их все время увеличивается, особенно начиная с 1990 г., и уже приближается к 100. В 1992 г. в Москве действует уже 130 православных храмов (примеч. А. Б.). На 8 миллионов москвичей это, конечно, немного. Ну, а что говорить про области Средней России, где по 15—20 храмов на всю область; в Сибири ближайший храм может находиться за 500— 1000 километров. На Камчатке в 1980 г. храмов вообще не было, сейчас открылся один.