Когда мы покидали дворец, над лагунами уже сверкало солнце; погода в тот день обещала быть хорошей. Ветер сладострастно, как рука, забирался в мои свободные одеяния: перед выходом Ванесса заставила меня переодеться в такие же, как у нее, морские куртку и брюки.
— Желательно, чтобы тебя не узнали на корабле. Ты сам поймешь почему. И кстати, так удобнее, — сказала она немного не своим голосом, отводя взгляд от моих босых ног.
Ощущение свободы, разлившееся по всему моему телу благодаря такому же, как у Ванессы, костюму, обручало меня с ней, сближало нас, как какая-нибудь ночная одежда. Я чувствовал, как ветер скользит по ее и по моей коже, объединяет нас так же, как если бы я ощущал у себя на губах ее дыхание. Мы мирно, молча сидели рядышком, смотрели друг на друга и улыбались, радуясь, как сбежавшие с уроков школьники, этой прогулке и порывам растрепавшего ее волосы ветра. Мой новый наряд служил предлогом для небольших вольностей, от которых у меня спирало дыхание и застывали на губах слова — настолько я боялся, как бы мой внезапно исказившийся голос не выдал меня; я ощутил, как ожог, легкое прикосновение ее пальцев к моей шее, и тут же от внезапного крена лодки ее ступня опустилась на мою ступню, и Ванесса, смеясь каким-то торопливым смехом, обхватила меня своими теплыми руками; я был не в состоянии что-либо сказать и только нажимал на ее застывшую от соприкосновения с мокрыми досками ступню; она помедлила секунду, прежде чем разомкнуть свои объятия, и я почувствовал исходящий от ее волос запах детства и леса. В этот момент я уже даже и не испытывал к ней желания; я чувствовал только резкие удары ветра, бьющего нас по лицу своими жесткими крыльями, да еще нежность, раскрывшую в доверчивой ночи свои тысячи рук и уверенную, что ласковое тепло сомкнет их снова.
Между тем лодка уже плыла по проходу, соединяющему лагуны с открытым морем. В этот момент уже ничто не могло удивить меня — будь то даже путешествие до самого Веццано на этой утлой лодчонке, — я повернулся к Ванессе и состроил столь решительную и вместе с тем недоуменную мину, что она рассмеялась — тем же самым смехом, что и в ту первую ночь, когда мы стояли на набережной.
— Ты знаешь, Альдо, отсюда до Веццано довольно далеко. Поэтому мы сейчас сядем на корабль, который предназначен для этих целей. — И она добавила обеспокоенным голосом, от неуверенности прозвучавшим жестче, чем обычно: —…Ты узнаешь его?
Разумеется, я его узнал. Недалеко от песчаной косы на волнах покачивался силуэт судна, казавшийся мне очень тонким из-за того, что видна была только носовая часть, и из-за искрения солнечных бликов на море; это был тот самый таинственный корабль, который я видел в Сагре.
— Должна предупредить тебя, Альдо, что я забыла его зарегистрировать. Это ведь весьма предосудительно, не правда ли? Тебя совесть не замучает, если ты поплаваешь немного на контрабандном судне?
Теперь в ее хорошо поставленном голосе проскользнул невольный оттенок высокомерия; глаза ее обиженно отвернулись, но от меня не ускользнули ни заключенный во взгляде откровенный вызов, ни ультимативность этого вызова. Ну нет, на корабль я поднимусь лишь в качестве пленника. В это мгновение я ощутил, что сейчас что-то должно решиться раз и навсегда, и попытался перехватить взгляд Ванессы. Глаза ее, неподвижные и яркие, как звезды, горели теперь прямо передо мной; они всматривались сквозь меня в какую-то неведомую мне даль — в это мгновение Ванесса даже не смотрела на меня. Она была рядом со мной, безмолвная, натянутая, как струна ночи, и ее твердые и обнаженные под курткой груди надували ткань своей свежестью, как паруса. Мой взгляд скользнул к основанию этих вздымаемых своевольным дыханием грудей и затуманился: во рту у меня пересохло, а ладони словно взмокли; я ничего не сказал и опустил голову.
— Пошли, — сказала она отрывисто, и я встал и направился за ней.
Воспоминание об этом путешествии можно сравнить с жарким пламенем радости, которое занялось в фокусе огромной линзы от одной лишь прозрачности неба и моря, а потом вдруг наполнило собой до краев дни, пожирая в нас и мирно возвращая к своей первородной стихии все сущее. Солнце рассеяло туман; янтарный, долго копившийся зной поздней осени походил на испарение земли и был словно теплая мякоть плода на зубах под жгучей кожицей лета. Сиртское море повсюду разглаживало короткие пенистые завитки на своих упругих, приплясывающих волнах; вокруг нас на переливающейся поверхности быстро меняющегося пространства — словно на озаренной мирным вечерним солнцем пашне — резвились, беспрестанно взмывая вверх, стаи морских птиц. Вокруг нас все взлетало ввысь, все мягко устремлялось в сторону расцвеченного птичьими оперениями рая: перемежаемые хриплыми криками чаек протяжные, глуховатые биения крыльев, вырывающиеся из пены мягкие перья, пуховое касание ветра на лице, покатое, как лебяжья спина, скольжение поднимающей корабль зыби.