Я надолго затерялся в этой обетованной ночи. Я скрывался от самого себя в лоне ее неопределенности и ее далей. Влага холодными капельками скапливалась на моем плаще; лагуна неутомимо плескалась о борт слабо освещенной сигнальным фонарем лодки. Я незаметно погружался в сон. Иногда у меня перед глазами возникало лицо сидящего в своем кабинете в Адмиралтействе Марино; образ с застывшей на нем странной хитровато-осведомленной улыбкой колебался передо мной в ритме лодочных колебаний — он напоминал идущего по воде человека, похожего на смешную марионетку, — потом амплитуда колебаний уменьшилась; на какое-то мгновение лицо застыло передо мной в тягостной неподвижности, и я почувствовал, как взгляд его безмолвных и неподвижных глаз погружается в мои глаза, но тут же заснул.
Я нашел Адмиралтейство в менее дремотном состоянии, чем можно было предположить, имея в виду случившиеся накануне празднества. «Грозный» стоял у пристани, и на палубе его не осталось и следа от обычного беспорядка; около груды угля суетились люди. Фабрицио, вышедший из большого зала, заметив меня, стремительно вернулся обратно, и оттуда вдруг послышался оглушительный концерт из тех предписанных уставом свистков, которыми на флоте в особо торжественных случаях встречают адмирала.
— Свистать всех наверх! Равнение на капитана! — крикнул Фабрицио.
Я понял, что шутку готовили задолго. Три лейтенанта стояли с саблями наголо, застыв в коварном равнении; прозвучало даже несколько нот официального гимна. Под крики «ура» я тут же распорядился выдать спиртное. Меня стали хлопать по плечу. Испытывая необычное волнение, я без задних мыслей погружался в атмосферу дружбы: мы были все четверо так молоды, так жизнерадостны, так полны сил, и нас в это светлое и ясное утро так тесно сплачивали лучи солнца, что мне хотелось всех их расцеловать.
— …И он будет глав-но-ко-ман-ду-ю-щим на море… — скандировал с присвистом почтительного восхищения Фабрицио. — Между нами говоря, пора было тебе уже наконец появиться. Первым делом, — добавил он, прекращая паясничать и протягивая мне конверт, — вот: вручаю тебе послание Святейшего Престола — так мы иногда между собой называли Марино за его патриаршескую медлительность и за его совершенно очевидную склонность к сидячему образу жизни.
Записка Марино была короткой, и, похоже, писал он ее второпях. Обращаясь ко мне, он не затруднял себя казенными оборотами, в чем проявлялись сразу и его доброта, и его дружеское расположение ко мне, захлестнувшие вдруг меня такой резкой, такой явственной волной жара, что мне даже показалось, что я краснею. Я снова живо ощутил эту его неповторимую способность одним прикосновением накладывать на вещи свою печать и одной-единственной простой фразой наполнять воспоминание музыкой — да, именно той трогательной и неловкой мелодией, которая сквозила во всех его жестах; казалось, что пальцы его способны извлекать из всех вещей лишь наиболее простые и погружающие в задумчивость аккорды. Вверяя моим заботам Адмиралтейство, он предупреждал меня, что распорядился насчет ночного патрулирования, и выражал уверенность, что я справлюсь с задачей. «Береги "Грозный", — добавлял он, — я так боюсь этих проклятых мелей; флот ведь у нас не такой уж молодой. Следи за тем, чтобы при входе в мелеющий пролив тщательно контролировалось направление движения; в прошлый раз Фабрицио выполнил маневр из рук вон плохо. У всех этих молодых людей один ветер в голове, и они только воображают, что умеют управлять кораблем, но теперь там будешь ты, так что я могу спать спокойно. Не забудь — хотя я и не хочу тебе приказывать, — что выдавать водку следует только по окончании ночной вахты, и не позволяй Фабрицио убедить тебя в обратном. На этом я заканчиваю и молюсь Святому Виталию (это был предмет великого поклонения со стороны Марино и, как мне кажется, покровитель прибрежных вод), чтобы он помог тебе на море».
— И обещай мне, Альдо, — крикнул Фабрицио за моей спиной, сложив руки рупором, — что возьмешь меня с собой… Будь другом. Мы втроем тянули жребий. Я поведу тебе «Грозный» хоть вдоль, хоть поперек… куда захочешь.
Все утро прошло в лихорадочном хождении взад-вперед; глядя на выдвинутые ящики письменного стола и царящий в комнате беспорядок, можно было подумать, что я собрался в далекое путешествие. Эта деятельность держала меня на плаву, подобно тому как пловца держат совершаемые им движения; следя за тем, чтобы она не прерывалась, я почти терял из виду то, что происходило на глубине. Я вдруг не без робости и смущения подумал о том, что мне надо будет занять каюту Марино; этой сомнамбулической деятельностью и этими развороченными ящиками я лишь пытался обмануть себя и свою потребность немедленно подняться на борт корабля. Я походил на того опаздывающего пассажира, который слышит рев сирены и боится, что пароход отплывет без него: мне хотелось быть уже в пути. Торопливым шагом я дошел до пристани, и меня внезапно переполнила счастливая уверенность в том, что вот наконец он весь передо мной: разбуженный зверь, мягко вибрирующий под струей светлого дыма, но к радости тут же примешалась печаль, оттого что он выглядел таким жалким, таким маленьким.