— Нет на болотах никакого чудища. Не верь! Лгут валькирии, а хмель твою отвагу попусту разжигает. Пей, брат! Заливай огонь души, чтоб не тянуло ночью на болота.
Тогда Бьёрн-свей о другом заговорил:
— Много лет назад родила готская красная дева Ёрмунрекка. Так ещё одним достойным пополнился род Амалов. Что братья его? Что Агиульф, отец его? Хотя тоже из рода нашего, но слабы. Ёрмунрекк — сила! А эти, — он кивнул на спящих готов, — тоже родня мне. Но фиордов и не видели, не видели и настоящих льдов; из наших горных ручьёв не пили, по морю нашему бурному не ходили. Что же они знают тогда, припонтийские?.. Ещё у нас Эбер-вепрь с золотой щетиной живёт. Хочешь, сагу скажу?
— Пей, конунг! — ответил Келагаст хрипло. — За Ёрмунрекка твоего и я выпью. Пей и ты, Добуж. Эй, Тать! Наполняй кубок свой. Судьба твоя — прекрасная юная дева — сегодня, закрывши очи, идёт за тобой. Как знать, послушает ли она тебя завтра? Не обратится ли в желчную старуху?
Выпил Бьёрн, подбородок утёр рукавом, продолжал свои речи:
— Что ещё говорят, слышал я. А то, что не Агиульфа он сын. Но народился от асов[14] Ёрмунрекк. Потому прозвали его Могучим. А так, поверь, и говорят, что ещё во младенчестве он был крепышом, матери же все груди искусал. А теперь, сам знаешь, славен воин Ёрмунрекк. В подарок ему заговорённый меч везу. Ещё Вёльва-прорицательница заклинала его. Меч-то удачен, с ним бесстрашен всякий. Насмерть разит, от чела рассекает до паха!..
Поднялся из-за стола Добуж, ухмылку свою, неверие пряча. К двери подошёл, ударом ноги распахнул её настежь. И вместе со светом ворвался в чертог утренний воздух, низами прошёл, под кровлю ударил. От того вздрогнуло чадное облако, затрепетали огоньки плошек, а некоторые и погасли под свежим дуновением.
Келагаст плеснул пивом на спящего челядина.
— А ну, гони сюда дударей-бубенщиков! — крикнул. — Позасыпали все, слабосильные. Время веселья пришло!..
Глава 3
а другую ночь, да в самый свет луны, Дейна Лебедь неслышно поднялась с ложа, опасливо покосилась на спящего рикса. Тот, казалось ей, в темноте ещё безобразней стал. И стар, и пьян, и зол.
Келагаст всегда был с ней груб. Своими руками, точно клещами, он часто хватал её за плечи, радовался, причиняя боль. Страшась старости и собственного бессилия, Келагаст ненавидел молодость Лебеди, красоту её колдовскую ненавидел, и нежность этой кожи, и милость этих глаз... И ещё более озлоблялся, не видя страха в глазах у Дейны. А в озлоблении славил Келагаст обычаи: «Да будет умерщвлена жена по смерти мужа! Да пусть тело её горит возле ног его! Так останется мужу верна и ему без остатка отдаст тепло своё. Ему! И никому другому!» Смеялся Келагаст, сказав слова обычая, и ещё добавлял: «Случись что со мной, и тебя неминуемо сожгут, иного не допустят вельможные, знаю. И там, в заоблачном прекрасном саду, вот эти глаза, вот эту кожу прежде всего любить буду, потом ненавидеть. Там сравняемся мы. И иных не нужно мне. У ног моих гореть будешь. Ноги мои в дыму и огне обовьёшь». Но всегда кротка была, молчала Лебедь, а Келагаст не верил в кротость валькирии.
Легонько скрипнула дверью, приоткрыла её Дейна. Оглядела луну, полную, серебристую, чуть прикрытую косым пёрышком малого облачка. Почти не видны были бледные звёзды на чёрно-синем небосводе. Небо же виделось бесконечным. Здесь, вблизи, посветлее, а дальше — чёрное-чёрное. Оно было огромным. Оно цеплялось за тело бесчисленными невидимыми нитями, очень тонкими и слабенькими, оно тянуло к себе, проваливало в себя, в глубь-черноту свою засасывало, наполняло страхом. У неба было своё лицо, такое огромное, что нельзя разглядеть его вблизи, нельзя охватить взглядом. И нельзя понять, чем грозит это лицо. Казалось, что тело вот сейчас с невероятной волшебной лёгкостью поднимется в небо. И помчится всё быстрее, быстрее — туда, в черноту, в вечную смерть, в страх... А может, в жизнь вечную, в восторг и ликование?
Обычный человек не боится неба. Только валькирии испытывают страх перед ним, поскольку только они могут ощутить прикосновение цепких ниточек-петелек, которые будто ощупывают спину каждого человека в надежде найти сложенные крылья. Если отыщут, то расправят их и всего человека увлекут в небеса. Поэтому боятся валькирии раскрывать свои крылья. И даже однажды решившись на это, летают невысоко и недолго.
Так, испуганная мягкими осторожными ниточками-петельками, Дейна почти бессознательно рванула на себя дверь и задвинула засов. И были ущемлены невидимые нити, раздавлены тяжёлой дверью.
14