Рандвер смотрел в спину уходящему Бикки и ощущал в себе звучание его последних слов: «Сыновний тяжкий долг!». Никто не будет знать!.. Бикки? Не догадается и он; Бикки решил, что его словами оскорблён тот сыновний долг. Он в этом, не иначе, убеждён моим упоминанием Ихнилата. Я обману его. Что Бикки? Он не вездесущ. Лишь всё продумать — до мелочей!..
«Сванхильд! Сванхильд!»
Все говорили, оглядываясь на двери, служанки:
— Ты послушай нас, дева милая! Мы не скажем плохого. Мы научим тебя, не дадим в обиду. Мы поможем советами, не имеем другого, чем помочь бы смогли... Юный Рандвер по красе твоей извёлся; весь мир для него ныне — в окошке твоём; глаза твои ему — свет; волосы твои золотые ему — путь; грудь твоя нежная — вожделенное ложе... Послушай нас, добрая хозяйка! Придёт время, и ты навеки завянешь. Увы, поникнет цветок возле старого пня. Судьбу свою сама верши, дочь гордых фиордов, Сигурда славного дочь; не надейся на мудрых Норн-богинь, на сострадание под небом Мидгарда не надейся. Не ищи друга во мрачных Каменных Палатах, а ищи на просторах вольных, на утёсах высоких, на полянах цветистых ищи!
САГА ВЕТРОВ
летались ветры со всех сторон на тинг свой. По пути вершины деревьев к земле клонили, зелёную обрывали листву. Из облаков высоких все дожди повытрясли так, что где-то и засуха наступила, перекатывался с тихим шелестом песок. Пролетая высокие горы, резались ветры об их острые вершины да тяжёлые камни сталкивали к подножиям, тем рождали лавины, что всё живое сметали и погребали. На морях и реках, на озёрах многих вспенивали ветры воду, порой волны разворачивали вспять, топили острова.
Собрались на тинг. Кто что видел, рассказывали другим. И качали головой, слыша всем известное. И кивали, вскидывали удивлённо брови, узнавая о чём-то новом.
Но особенно внимательно слушали ветры сагу жарких южных братьев. На скалистых берегах Понта рождённые, в русле Данна полноводного окрепшие, пришли они в Ландию возмущённым ураганом, горячим дыханием отодвинули от фиордов древние льды. И поведали тингу обо всём, что видели...
Вризилик Гиттоф сказал Генериху:
— Не нравится мне близость Вадамерки к Сванхильд, не нравится, что злобу лютую на милость она сменила. Льнёт к Рандверу, не видит Гуннимунда. И кёнинга обходит стороной, тогда как раньше к каждой деве ревновала. Злой умысел таит. Не то отравит она Сванхильд, не то клинком проткнёт иль, в лес зазвав, столкнёт в глубокий омут. Всё можно ждать от готской девы. Лишь прощения от уязвлённой не жди.
Генерих-везегот сказал:
— Что Вадамерка? Замыслил Бикки какой-то шаг! Опять кому-то ловушку вырыл, сети разбросал вокруг, и приготовился паук. Закрыл глаза, а нити держит в лапках. Какая дрогнет, ту потянет... Не Рандвера ль наметил? И кёнинг, на сына глядя, всё чаще задумываться стал. И косо смотрит на Сванхильд. И, как в былые дни, глазами ищет Вадамерку.
— Мне думается, Гуннимунд стал зол на брата.
— Нет, он на Вадамерку зол. Она его не любит, не ласкает, как прежде, тайком от Германариха.
— Что Рандвер? Также тих? По-прежнему печален?
— Напротив. Рандвер весел. Всё завертелось колесом!.. И весел, громко лает Гарм ночами. Разорванную дичь приносит к Каменным Палатам. Как подменили пса! При появлении Вадамерки рычит, когтями землю рвёт, к Сванхильд её не подпускает. Будто что-то чует пёс!
— Коня!.. — кричала пьяная свита. — Коня и кровавой фрамеи!
Кричали, ступая по пиршественному ковру, на котором только что, подобно ромеям, вкушали пищу лежа. Кричали, бурлящей толпой истекали из зала. Кричали, надсаживая глотки, и могучего кёнинга несли на плечах.
И вместе со свитой кричал Амал Германарих:
— К везеготам Атанариха пойдём. Везеготов на словен поднимем. А не поднимутся дальние готы, их самих побьём, раздробим трусливым кости, разорвём презренным щёки... Мы — сила!
— Водан с нами! — отвечали готы, твердили это, как молитву.
Размахивая мечом, призывал кёнинг:
— Осадим, побратимы, Никополь! Располовиним Малых готов! Убьём Ульфилу-арианина! Нет!.. Рандверу подарим раба-каппадокийца!