Долго потом метались и стонали ветры, гудели и плакали в оголённых чёрных ветвях, раскачивали заледеневшее тело Рандвера. Весь снег вымели из-под корней дерева, обнажили землю, обнажили траву. Волновался у берега Данпа иссохший трескучий тростник.
Скоро вой собаки стал вплетаться в стенание ветра, одинокий плач верного Гарма-пса. Не убегал больше от Рандвера Гарм. Он лежал, припорошённый снегом, голодный, замерзающий, неотрывно смотрел на раскачивающиеся ноги хозяина. Иногда поднимался. Встав на задние лапы, дотягивался до этих ног, облизывал их и опять ложился рядом. Гарм был равнодушен к приходящим за ним волчицам, равнодушен был к мясу, волчицами принесённому. И только если близко к Рандверу приближались хищницы, то бросался на них Гарм, и лишь потому он не рвал волчиц клыками, что, ослабший, догнать их не мог.
Чутко сторожил Гарм-пёс, снежинка незамеченной не пролетит, звёздочка в холодном небе без его ведома не погаснет. Однако древнюю старуху Гарм проглядел. Предупреждали, напевали ему в уши обеспокоенные ветры: «Вёльва! Вёльва идёт! Стереги... Стереги...». И во все глаза смотрел пёс на ноги хозяина, а Вёльвы так и не заметил.
А старуха между тем поманила за собой Рандвера, светлого лба его коснулась губами, гребнем старинным расчесала волосы и сказала:
— Вот и снова мы вместе, милый Гант.
— Я не Гант. Я Рандвер! — возразил ей юноша.
Только мёртвое заледеневшее тело раскачивалось в вышине; скрипели ветви...
Молоды глаза у старухи, со смешинкой-искоркой глаза. Улыбнулась Вёльва, сказала ласково:
— Нет! Ты Гант... Помнишь, в роще священной расчёсывала тебя? Помнишь, сын пастуха, как стояли вокруг костра карлы?
— Помню, Мать! — ответил Рандвер.
Только мёртвое тело раскачивалось во тьме, и ничего не слышал Гарм...
— Вот видишь! С тебя начался, на тебе и кончился род достойных воителей. Славных не будет более. Пойдём со мною, милый мальчик! Оставим этот мир, подобный сновидению. Пойдём, отыщем Сванхильд. Истосковалась она, ждёт тебя.
— А кто это, Вёльва?
— Сванхильд? — улыбнулась старуха. — Ты забыл. То жена твоя!.. Нет под небом Мидгарда девочки красивее её. И нет её чище. Пойдём, позовём с собой Сванхильд!..
«Стереги! Уводит его Вёльва. Стереги!..» — предупреждали тревожно, напевали в уши верной собаке студёные ветры. Во все глаза смотрел, но не видел Гарм, что уходит уже старуха, что доброго Рандвер она уводит за собой. И не видел, что идёт им навстречу, смеётся, ликует дева фиордов, к Рандверу белые руки тянет. И не слышал пёс, как сказал ей Рандвер:
— Сванхильд! Сванхильд!..
Только мёртвое тело с посиневшим безобразным лицом качалось и поворачивалось в порывах холодного ветра. Скрипели, скрипели старые кривые ветви.
САГА О ПЛАЧЕ ГУДРУН
ак Гудрун, рождённая Гьюки, лишилась любимой дочери своей, дочери славного Сигурда. Тяжкую весть принёс в фиорды бесстрашный Ульрих-гот! «Дочь вашу Сванхильд за низкую измену мужу велел конями разорвать Великий Германарих, велел копытами топтать тело изменницы. И друга Сванхильд велел повесить на волю всех сквозных ветров, лицом к востоку, от двора к западу!»
Сказал всё это Ульрих-гот и, развернув коня, пустился в обратный путь. Он не пожелал остаться в гостях у Йонакра. В полях Лангобардии ему будет спокойнее пробиваться сквозь битвы, нежели под кровлей конунга, поминая Сванхильд, пить горькое вино с её братьями.
Но напрасно Ульрих-гот, бесстрашный вестник, опасался за свою жизнь в палатах Йонакра. У конунга и в мыслях не было безвинному готу мстить; об одном конунг фиордов думал — чем утешить Гудрун. А женщина, рождённая Гьюки, духом тверда была, гнала прочь утешения. Сыновей своих позвала, сказала им:
— Как?! После сказанного Ульрихом-готом вы, нерадивые, сидите спокойно? И вы способны после всего беспечно спать, всласть веселиться? Вы! Братья юной девы! Вы не смеете слова сказать, когда посмел Ёрмунрекк сестру вашу бросить под копыта готских коней, когда посмел он расчленить тело Сванхильд? Где честь ваша?..
Молчали могучие сыновья Йонакра. Хотя обида кипела во всех троих, друг перед другом они того не показывали. Сёрли направо смотрел, Хамдир налево глаза отвернул, Эрп, сводный брат, опустил лицо книзу.
От горя кружилась голова у Гудрун:
— Дороже всех мне Сванхильд была. Как солнечный лучик она была во тьме ночи. Радость моя!.. Драгоценные ткани блекли на теле дочери, не могли сравниться с красотой её. Серебряные гребни тускнели в золоте её волос, бледнели алые ленты в косах Сванхильд. Теперь же всё — под копытами у готских коней. Чёрных и белых, серых коней. Разбито, раздроблено, втоптано в грязь. Волосы Сванхильд лежат мёртвым золотом в чужих землях, нежное тело её брошено на поругание лисам, снегом злым заволакивается... Чёрное, чёрное горе!