По дорогам Лангобардии в те годы одиночке не пробиться было. И вестовые всадники ездили с отрядами охраны. Да и те при случае кормились грабежом, развлекались насилием.
И избегали ненужных встреч сыновья Йонакра, силы берегли для большего, жизни свои на погибель готскую хранили.
Но однажды не выдержал Эри, сводный брат, вспылил:
— Так с вами и к старости Данна не увижу! Не столько едем, сколько прячемся; поэтому из Лангобардии до сих пор не выбрались. Плохо дорогу показывать трусам!..
Тогда разозлился Сёрли, брат старший, ответил:
— Очень уж смел ты, ублюдок!
И Хамдир поддержал Сёрли-брата, сказал, презрительно сплюнув на дорогу:
— Чем можешь ты, Эрп, помочь в нашем деле?
Эрп сказал:
— Как ноги друг другу идти помогают, так и я помогу.
Поразмыслил Хамдир, усомнился:
— Как может нога ноге быть в помощь? Как могут руки друг другу пособить? Плетёшь несуразное ты, незатейливый мозгами. Бездумной смелостью кичишься!.. Или замыслил, черныш, нас прежде времени погубить, в битву ввязать с бесчестным отребьем на дорогах, а кости наши в земле Лангобардии сгноить? Не домой ли собрался?..
Вставил Сёрли, злобно глядя на Эрпа:
— Не удачлив ты, брат. Стоит тебе забраться в колодец, как на тебя сразу же посыплется песок. Какая нам помощь от такого?
Усмехнулся Эрп, повторил с обидой:
— Плохо дорогу указывать трусам!..
Тогда ещё сильнее озлобились братья, сгоряча схватились за мечи и убили своего сводного брата, знали в доспехах его слабое место. А как убили, одумались. Но поздно было: распростёртый у ног своего коня, истекал кровью умирающий Эрп. Оплакали брата Сёрли и Хамдир, простили юную дерзость его, прокляли на веки свою горячность.
Ближе к весне вступили в земли готские; вот-вот, думали, знаменитый Данапр увидят. А оттуда совсем близко до Каменных Палат. Однако прошло много дней, пока увидели братья русло Великой реки. Сначала услышали непрекращаемый гул и скрежет льда, целые поля которого крошились под напором воды, наползали друг на друга, с ожесточением упирались в берега и двигали на мелководье валы песка.
Вдоль берега на юг пустили коней Сёрли и Хамдир. Ехали день, ночь, ещё один день. Но всё гудела и клокотала река, растекались, затапливали берега её воды. Расколотые льдины выползали из русла и резали, и мяли тростник.
На исходе второй ночи увидели братья в стороне от лесов, в полузатопленной долине, одинокое дерево. Указал на него Хамдир:
— Поедем, Сёрли, посмотрим, что там!..
У дерева спешились. Переглянулись братья, когда различили в темноте, возле самого ствола, труп человека.
«Стереги, Гарм, стереги! Чужие пришли в гости к хозяину!» — едва пробивался голос ветра сквозь шум реки. Но уже не слышал ветра Гарм. Далеко вокруг были раскиданы его верные косточки. И клочья серой шерсти перекатывались, влекомые ветром, по плотному весеннему снегу. И в зарослях кустарников, зацепившись за сучки, трепетали те же серые клочья.
Лишь мёртвое тело раскачивалось под ветвями дерева. Насквозь промерзшее, с обгрызенными стопами, с обезображенным, поклёванным птицами лицом и пустыми глазницами.
«Стереги, стереги! Чужие пришли...»
Отшатнулся Сёрли-брат:
— Это Рандвер!..
Ответил ему Хамдир:
— Трудно признать, брат, в этом чудище прежнего доброго Рандвера. Но это он. Что же тогда с нашей сестрой сотворил Ёрмунрекк, если даже с сыном своим единокровным он так обошёлся? Воистину: нет у него человеческого сердца...
Сказал Сёрли:
— Нам указывает Рандвер — мы на верном пути.
Тяжёлыми мечами, клинками булатными выдолбили братья в мёрзлой земле могилу для Рандвера, шлемами выгребли мелкие комья. Славного воина похоронили с почестью, завернув тело его в грубый плащ. Обрубили на дереве сучья. Сказали клятву: «Отомстим!..»
Пили вино малые кёнинги, восхваляли подвиги Амала Германариха. Так и должно быть! Сам Германарих сидел среди них. То к пьяному говору свиты прислушивался, то ухом склонялся к устам советника Бикки. Сын Гуннимунд обхаживал Вадамерку. Не умел, как когда-то Рандвер мог, сказать доброе слово деве, не умел ей речью слух усладить. Привык любую деву силой брать, будь то дева вальская, будь то венетка синеокая или пышнотелая готка. А Вадамерка — иное! Своенравна, злопамятна, имя Амалов с гордостью несёт, хоть и распутница; надменно смотрит. Слабость презрит, насмешку не простит; заденешь её и знать не будешь, чем это тебе вскоре отольётся... Но с некоторых пор будто подменили Вадамерку. Равнодушна стала она к могучему кёнингу, не замечала усилий Гунимунда: хоть за плечи её обнимет, хоть огладит колено или шеи устами коснётся — всё едино, словно и не было ничего. Лишь к одному у неё не выходило равнодушия — к советнику Бикки. При его появлении лютая ненависть кружила голову Вадамерке. Не желала видеть и всё же смотрела на это омерзительное улыбчивое лицо, на ухоженную гладкую бородку, на наглые вытаращенные глаза, как у человека, которого не повесили до конца, потому что он сумел вывернуться из петли. И ненавидела Вадамерка этот длинный горбатый нос, наделяла его признаками вездесуйства, называла поводырём к падали. И ещё знала Вадамерка-дева, что если смилостивится над ней однажды всесильная Норн и сделает женой славного кёнинга, не того, что здесь, в пиршественном зале веселится примитивным веселием, а того, что придёт, долгожданный и отважный, похожий на Рандвера, то первый день власти Вадамерки станет последним днём жизни Бикки.