— Вар! Великая река! — восхищались гунны и поили в Данпе своих лошадей.
Баламбер обещал:
— Теперь много будет таких рек.
А сломленные готы уходили всё дальше. Пройдя крутые горы Дакии, они переправились через Данувий в верхнем течении и остановились в ромейской Паннонии.
Гуннские конницы осадили Палаты Германариха. И не опасались удара в спину, земли у них за спиной были пусты. Развалины же, что высились перед ними, казались наполненными богатствами — так упорно защищали их готские щитоносцы и малые побратимы кёнинга. И манил гунна богатый, сплошь заставленный городами, Запад. Торопил Баламбер, всё новые силы бросал на каменные стены. Но крепко держались готы, умело бились.
Тогда сказал им Баламбер-князь:
— Спуститесь со стен. Я не трону вас, мергенов славных. В своё войско возьму, поведу на Валента.
— С нами Великий кёнинг Амалов! — дерзко отвечали готы.
— Бросьте кёнинга! Вы молоды, вам надо жить. Не торопите смерть на этих камнях. Много впереди дел славных! Глядите, гуси, что меня сюда привели, летят дальше...
— Без кёнинга мы — ничто! — кричали из развалин непокорные готы. — Либо убей нас, либо уйди. Гунн! Герой не минует Вальгаллы! Ждут нас девы Водана.
И, сказав так, готские щитоносцы продолжали битву. И много гуннских отважных голов они в тот день снесли. И своих голов немало положили. Плечо к плечу на стенах стоя, пели песнь своего воинства:
Злился Баламбер, не щадил своих воинов. И кого щадить, если числа им не знаешь, если многих даже в глаза не видел? Тьма! Ночью костры разожгут — будто снова настал день ясный. Поутру коней не напоить, реки ма о, берега тесны. Свалка и брань на берегах тех. Где войско пройдёт, там всё до последней травинки под корён выщипано, да и корни копытами выбиты из земли, там семь лет после этого только чахлая травка растёт, и люди стороной обходят Баламберов путь.
А Германариха готы заперли в зале, потому что, даже раненый, кёнинг рвался на стены, жизни своей не щадил. А в битве-то теперь мало было помощи от кёнинга, ибо не скидывал он со стен низкорослых гуннов и мечом не избивал тела их, а метался среди щитоносцев и свиты и проклинал Гуннимунда-сына, и кричал, что никому не верит: ни Витимеру, ни Винитарию. Не было проку в этих его криках.
Теперь в хаосе углей и камней, в продымлённом зале, среди упавших обгорелых стропил сидел Великий кёнинг. А Вадамерка-дева тщетно пыталась подступиться к нему, чтобы перевязать новую рану. Германарих отгонял её, кричал на неё:
— Прочь, прочь!.. У тебя тело змеи. Не тычь мне ногтем в лицо. Уйди! Повешу!..
И садилась Вадамерка в стороне, прислушивалась к шуму битвы. А выждав время, подходила снова.
— Бикки! Бикки!.. — звал Германарих. — Где Бикки?
Пожимала плечами готская дева, но кёнинг и не смотрел на неё.
— Псы! — возвышал он голос. — Никому не верю!.. Бикки!
Кёнинг видел, как плясали и кружили возле него змеиные кольца тела Вадамерки. А из тёмных углов выходили один за одним бледные люди. Дабы скрыть свою бледность, люди эти выискивали под ногами уголья и натирали ими себе лица. Вот появился богатый ромей. Он приставил к плечам свою голову и, сказав что-то о Христе, принялся сулить выкупы. «Панайотис богатый ромей! — думал кёнинг. — Выкупы сулит. Слабейший! Знает ли он, сколько я видел золота! Презренный! Вериг в то, что за золото можно купить всё!»
Среди многих безликих, среди забытых, неузнанных Германарихом, вдруг появилась Сванхильд — нарядная, убранная, как невеста, тоненькая, как северный цветок. И серебристо зазвенел её голосок. Ликовала, смеялась нежная дева фиордов.
— Бикки! Бикки!.. — позвал кёнинг.
Вадамерка смотрела на него чёрными глазами и молчала. Вадамерка больше не подходила.
Сванхильд-краса свежа, бела, как прежде, опиралась на локоть Рандвера, заглядывала Рандверу в лицо, говорила:
— Так горячо, любимый, тело твоё, так сильны и нежны руки. Нет юноши тебя красивее, милый. И столько лет ты верен мне!
А Рандвер-сын смотрел на кёнинга пустыми глазницами и громко смеялся. В лицо Германариху, в глаза, в уши. И кричал:
— Ты! Низменный! Оставленный всеми, — кричал так и потирал ладонью себе красную шею.
— Пойдёмте, дети!.. — звала за собой мать Вёльва. — Не смейтесь над трупом. Не пристало! Он давно умер. Ещё во чреве матери лишился сердца... Здесь затхлый воздух. Пахнет смертью...