Тут засмеялись нарочитые:
— Хитёр, брат! Но не отвертишься. Ночью-то, скажи, что было? Вдовицу отблагодарил за брагу?
Нечволод лукаво щурился, пил из кубка меды. Все ждали. Он усы рукавом промокнул, ответил:
— А как же! Только вот ведь промашка вышла! Ночью-то темно. Попробуй отличи, где вдовица? Кого благодарить? Так, чтобы не перепутать, взялся для верности обеих благодарить. Но напутал всё же, обе девами оказались.
— Так вдовица же...
— Кто их, дев, разберёт? Однако нечисто дело.
Смеялись свеи и нарочитые, не верили:
— Не бывает такого!
А десятник уже за другим кубком тянулся. И все иные вместе с ним. Кто прежнего допить не успел, у того давно расплескалось.
— У югров всякое может быть, — рассудил кормчий. — Все югры — колдуны...
Сказал Тать Бьёрну:
— Ты не величь заслуг моих, скромны они. Я всего лишь держал своё слово и верил в сказанную правду.
А Добуж-княжич, пряча под столом беспалую руку, левой рукой поднял кубок:
— Всем известно, что скрытен Тать! И похвал не приемлет. За тебя, Тать, кубок вознесу и за долгое здравие твоё!
Выпили и Бьёрн-свей, и Бож. И кунигунда пригубила за годы Татевы. Добуж между тем говорил:
— Гудвейг-кунигунда хороша!.. Будто для рикса нашего создана. Глядите! Рядом сидят, все в красе. А раздели, — кажется, поблекнут.
Промолчал Бьёрн, смутилась юная Гудвейг. Гиттоф-гот сделался мрачен, ему не нравилось, что Веселинов-рикс рядом с собой посадил свейскую деву. Гот не спускал с них глаз.
А вельможные с укоризной посмотрели на Добужа, заговорили громко, стали звать челядина с ковшом. Но за этим деланным шумом между собой осуждали княжича:
— Жила в лесу кукушка, которая не умела считать. Но куковала она больше всех, с утра до ночи. И все подумали, что она лучше всех считает. Прокуковать столько!
Согласились:
— Так и Добуж! Сам не знает, о чём говорит.
Другие, бороды теребя, возразили:
— Княжич всегда знает, что говорит. Лишнего слова не промолвит. А теперь он затеял что-то. Увидите!
— Он гостей обижает. Кунигунда не риксу наречена.
— Увидим. Но за тем готом последим. Что-то мрачен он.
Спросил Тать:
— Скажи, Бьёрн, каков Германарих?
Оживился, ответил свей:
— Про него говорят готы: «Хочешь конунгом стать — держись за стремя Ёрмунрекка!» В роду Амалов все были героями, поэтому славен сей род. Он поднялся десять поколений назад. И всё в нём молоды, и все ненавидят ромея. В союзе с дальними готами и словенами, а то и порознь повсюду ромея теснят. Ёрмунрекк долго помнит зло. Он помнит готское поражение от короля Константина, того, что через Данувий перекинул каменный мост. Тяжёлое было для готов время. Теперь ослаб ромей. И Ёрмунрекк хочет к его градам свои дороги проложить и стать властелином всего Мидгарда.
— А гунны? Они скоро придут в Гетику, — напомнил Бож. — Новая явилась сила и возле Горган-моря встала. Сарматы преклонили колени, аланы уходят, — и, повернувшись к нарочитым, велел рикс: — Эй, позовите сармата!..
Привели того старика, который пленён был ещё Келагастом, а потом отпущен на волю. Бож взял его за плечо:
— Скажи, брат, о своём народе.
— Сарматов трудно победить! — был достойный ответ.
— Вот видишь, Бьёрн! А гунн победил. И не только сарматов. Гунн скоро пригрозит Германариху.
— Я спокоен, — ответил свей. — Пока есть Ёрмунрекк и словены, пока есть Бож и Бьёрн, пока ромей возводит усердно стены Миклагарда, гунну не верховодить! Мелочь!
А Добуж-княжич кивнул и опять сказал:
— Хороша свейская кунигунда!
Снова зашумели вельможные, снова окликнули расторопного челядина с ковшом браги. А Гиттоф-гот окинул княжича быстрым злым взглядом.
Нарочитые за нижними столами начинали свойские песни. Опьяневшие конунги, не желая уступать нарочитым, вспомнили песни антские. Сидели обнявшись, размахивая кубками и ковшами. Кто-то из кольчужников запел по-югорски. Наценив на голову связку лыка, он изображал беловолосого Сампсу. А Сампса-песнопевец, глядя на кольчужника, смеялся. И руки его тянулись к кантеле.
Гудвейг-дева украдкой посмотрела на Божа. И рикс, заметив это, сказал ей:
— Гиттоф-гот бледен. Гот ревнует, он любит своего конунга.