Сказали свеи: «Слава О́дину!», сказали свей: «Вальгалле слава!» На этом кончилась песнь скопа. Виночерпий расторопный ему серебряный кубок преподнёс. Но не принял кубка Торгрим-скальд, отстранил его ладонью, улыбнулся, сказал:
— Не возьму от виночерпия! По праву песни хочу, чтобы кубок этот мне Дейна Лебедь поднесла. Давно мечтаю об этом.
Не челядина, не нарочитого послал за Дейной Бож-рикс, сам поднялся. И Белую Лебедь привёл.
Притихли конунги, на валькирию смотрели с восхищением. Пробудились вельможные старцы, на красу ещё раз полюбоваться. С гордостью следили за свеями хмельные чадь-кольчужники. Злые выжлецы к ногам Лебеди ластились, оттесняли друг друга.
Выпрямился за столом, расправил плечи Бьёрн:
— Совсем не изменилась! — головой покачал старый свей. — Как и прежде, молода... Диво дивное! Многих песен достойна она.
Гудвейг-дева увидела, что Гиттоф забыл о ней с появлением Лебеди. И подняла кунигунда глаза на Дейну-валькирию. Да так внимательно посмотрела, что сама не заметила, как выражение Дейны отразилось у неё на лице. Полуулыбка, полупокровительсгвенный взгляд в обращении к онемевшему скальду. И губами беззвучно шевельнула кунигунда, когда сказала Лебедь скопу:
— Слышала, ты песнь обо мне сложил?
— Руны о Лебеди, — ответил Торгрим.
— И далеко те песни поются?
— По всему Мидгарду, Дейна!
— Ты споёшь мне потом, — улыбнулась валькирия. — Хочу знать, что слушают обо мне люди в твоём Мидгарде.
Сказал Бьёрн:
— Что руны, Дейна? Мой скальд лучший. Не многим не равен! А и он бьётся над бессилием слов своих, вспоминая твой облик. Ты — дева Образа, Молодости, Красоты!.. Видишь, даже я, старик, готов про тебя песни слагать.
Туг виночерпий передал Лебеди кубок. Едва коснувшись губами серебряного краешка, она отпила глоток и поднесла кубок скальду:
— Пей, сказитель, за песни свои. А серебро себе возьми в память об этом дне.
И пил Торгрим, повернув к себе кубок тем краем, которого касались губы Дейны. Потом попросил:
— Не уходи, краса, не покидай чертога так сразу. Уйдёшь — погаснет свет моих глаз!
— Что ж, свей, изволь! — согласилась Лебедь. — Сяду с тобой. А ты расскажешь мне ваши предания об Антустре и Торкатле. Я послушаю, какова твоя речь, скальд.
Обрадовался Торгрим. А Нечволод-десятник потеснил сидящих:
— Разомкнём ряд, лучшие мужи, славные чада Князевы! В тесноте соприкоснёмся доспехами. Да примечайте, дружина: Амангулу в сече не удалось разъединить нас. То легко вышло на пиру у Дейны!..
Дали место Лебеди и скальду, дали на колени рушники, придвинули ближе блюда.
Сказал риксу Бьёрн:
— Если суждено мне будет повторить свою жизнь, то стану я Торгримом, чтобы однажды вот так с Дейной посидеть. Не всякому славному это доступно, не всякому песенному дозволено. Мой скальд — лучший!
Не слушал Торгрима Нечволод, всё медов ему подливал. Из одного ковша, из другого... Нахваливал Нечволод меды, зазывал виночерпия, требовал от него новых, неопробованных. Виночерпий приносил.
— Пей! Пей, друг-брат! — приговаривал десятник. — Когда ещё случится такое? Радость-то! Выводи слова на круг да на наш лад.
Увы, не рассчитал Нечволод. Торгрим всё чаще стал путаться в словах, и речь его уже была сбивчива, движения не верны. Не сумел досказать старых преданий об Антустре и Торкатле. Но сказала ему Лебедь:
— Не всякий передаст так, как сумел ты. Верю, ты хороший скальд! Доскажешь позже.
Так похвалила Дейна и ушла. Её место занял Сампса. А десятник уже к Гиттофу пересел. И его угощал медами:
— Возрадуйся, человече! Что печален сидишь?
Спросил Тать:
— Скажи, Бьёрн, известен ли тебе Хадгар?
— В каждом фиорде известен Хадгар-хёвдинг. Но слышал я, будто завела Хадгара судьба в Ётунхейм, а оттуда уже не вышел он. На недавнем альтинге[68] спрашивали побратимов, куда девался конунг. Но они молчат. Видно, нарушено было Хадгаром вольное побратимство. На него похоже! Быстр и своенравен, необуздан в желаниях. За этот нрав часто называют его Ручьём Фиорда.