— Голубые, как небеса над головой.
Тогда отвернулись от него девы, Нечволоду в оба уха зашептали:
— Примет Лебедь эту свейку, возвысит до Божа.
— А гот, смотри, тёмен стоит. Не выходит у него сватовство. Что скажет тот гот?
— Ах, Ляну жаль! Не сумела она. А всех нас, кажется, лучше!
— Ляна бледна! — оглядывались на Веригину дочь. — С её лица рушники белить.
Тут Верига-бортник проходил, Ляну за локоть взял, позвал:
— Идём! Тебе не надо здесь быть. Идём!.. Тебя ячменное зерно ждёт. Ты хорошо его ладонью поворачиваешь. Идём!.. Что-то плохо я видеть стал, иглу утерял. Ты поможешь мне найти её.
— Ах, отец!.. — высвободила локоть Ляна. — Подождёт ячменное зерно. И иглу не терял ты. Той иглой я волосок рикса над изголовьем себе приколола. Там возьми, а волосок в лоскут заверни. Я же тут постою, посмотрю. Скучно мне среди лучин одной быть.
— Ляна... Ты бледна, дочь. И подумай, о чём говоришь ты.
Ушёл Верига опечаленный, не стал больше звать.
Вот ступил Бож в круг, к Татю с Бьёрном повернулся и такие молвил слова:
— Время приходит, сокол соколицу ищет. Так и ко мне время пришло в образе трёх прекрасных дев. Младшую мне оставило. И благословил наш союз старец Вещий с Каповой Горки.
Здесь и Гудвейг вышла в круг. От волнения у кунигунды губки дрожали, от волнения кровь бросилась в лицо, но сказала она Бьёрну:
— Не суди меня жёстко, не кляни прежде времени. Далеки горы Ландии. Степи Гетики ещё дальше, потому что нежеланные дороги по ним пролегли. К нежеланному и ведут они — к старому злобному Ёрмунрекку, которого вся Гетика боится, — крепко взялась кунигунда за руку Божа. — Но не идти по тем дорогам деве свейской. Здесь окончен её путь. И старец всемудрый наш союз благословил.
Тать кивнул. Тать был согласен с этими речами.
Возразил Бьёрн-свей:
— И я бы промолчал, как Тать, но что я Гиттофу-готу скажу, если обещал уже, что кунигунда, гордость фиордов наших, нежное солнышко северного дня, журчливый ручеёк моего сердца, будет наречена супругой достославного Ёрмунрекка? Как с этим быть?
— Я сама скажу ему! — ответила Гудвейг. — Гиттоф! Ты слышал: таково несогласие кунигунды. Ты передашь его в Палатах.
— Что скажешь, гот? — спросил Тать; при этом лицо у него было каменное.
Вышел на круг Гиттоф-кёнинг, тот, что у себя в Готике зовётся вризиликом. Так огромен был, что невольно с Татем стали его сравнивать. Зло посмотрел гот на рикса, на десятника ещё злее, сказал:
— Амал Германарих не простит, Бьёрн, ни тебе, ни мне, ни Бошу, юному антскому кёнингу, того недостойного, что свершилось здесь за эти три дня. Германарих ждёт кунигунду! Он трон свой так развернул, чтоб в окно был север виден, чтоб самому увидать возвращение свадебного посольства... — здесь голос Гиттофа зазвучал с угрозой. — Пусть стар он, но до сих пор прав, когда говорит, что спор великих решает меч. И Могучий избрал бы теперь это решение. Я готов заменить его!
— Есть ли в том нужда, когда уже отказалась Гудвейг? — с тревогой усомнился Бьёрн.
— Так говорит Германарих! — ответил тот. — А то, что взбрыкнула здесь кобылка, — так ли это важно? На то ведь она и кобылка, чтобы кто-то её объездил.
— А любовь? — спросил в наступившей тишине кто-то из дударей.
Скривился могучий гот:
— Влюблённые разлучаются, и угасает любовь. Прост закон этого мира.
Взроптали чернь-смерды. Разозлились нарочитые, придвинулись ближе к своенравному дерзкому готу. Девы-подружки, подобно Ляне, стали бледны, спрашивали у Нечволода, спрашивали у Сащеки-рикса:
— Выстоит ли Бож против этого гота? Огромен гот, как скала над Ствати.
Сащека по обыкновению ус жевал. Ответил он, на дев не глядя, будто самому себе отвечал:
— Рикс победит!
А Нечволод девам такое сказал:
— В кого будете верить, тот всегда победит.
Возликовали девы-подружки:
— Мы верим! Верим в рикса!
— Тогда не спрашивайте. И губы себе не кусайте!
Старый градчий сказал молодому:
— Кунигунда под ветром взглядов к Божу жмётся, как к тополю ветвь. Но не смотри на неё зло, как многие теперь смотрят. Она не желает этого поединка, плачет. А другие бы за честь сочли и возвеселились сердцем.
Дейна Лебедь — спокойна, глаза — чисты. На гота и Бьёрна надменно глядит. И Торгрим возле Лебеди спокоен, лишь о ней думает, в тесноте толпы плечом касается её плеча. Ничего не видит.
Ляна-дева на Дейну зла: «Как можно спокойной быть? Как можно теперь надменно глядеть? Кричать нужно, крыльями бить, оберечь, остановить!.. Ибо страшен, велик гот; и, уязвлённый неудачей, не пощадит он рикса». Закусила Ляна губу. «Ты, свейка! Бледная тень полуночных скал! Упади, ползай, плачь! Не допусти! Из-за тебя всё. Останови!..» Но тяжело вздохнула, прониклась плачем кунигунды: «Рикса остановить? Он ветер, он гром, он — солнце! Остановишь ли ты, хрупкая свейская дева, солнце на небосводе? Слаба!»