— Поможет, — обещала. — Только к людям иди, среди людей будь! От несчастья до радости один шаг. Но только тогда ты этот шаг сможешь сделать, когда возле тебя будут люди.
И пошла Ляна среди людей, и не видела их. Слёз не утирала, считала шаги. Кто толкнёт невзначай, не обернётся на того Ляна, кто позовёт — не откликнется. Не пристала она к хороводам девичьим, не слышала величальных песен. И не остановилась посмотреть на медведя диковинный пляс, шла, считала шаги. Думала: где же тот, самый верный шаг?.. Вот дудари заметили Ляну, окружили, ковш в руки сунули. Выронила ковш дева-купава и слезами залилась. Шла, считала шаги, с обидой озиралась на шумный чертог, к словам славы прислушивалась, сбивалась со счёту. Не помогло горькое зелье! И, пряча слёзы в рукавах, убежала Ляна от людского веселья.
Долго молчал Верига-бортник, сидел, сложив руки на коленях. Потом сказал:
— Не нашёл я, Ляна, иглы. Совсем плохо видеть стал. Нет её в изголовье твоём, нет её и в ногах. Весь вечер праздно сижу.
Разозлилась Ляна-дочь, ожгла его взглядом:
— Ты с иглой своей!.. Я в очаг волос рикса кинула, я травинку со следа его растоптала. И не горько во рту уже, а сладко! Игла же, смотри, весь вечер к твоему вороту приколота, и ты носишь её с собой...
Вздохнул Верига, вынул из ворота иглу, снял с полки длинные жилы, достал из-под лавы кроёные кожи.
Пришёл Сампса. Грустен, тих. У двери на край лавы сел. Хотел что-то сказать, но остановила его Ляна:
— Молчи! А если хочешь сказать, то скажи не словами человека, а словами песнопевца.
Улыбнулся добрый Сампса:
— Песнопевец иначе не может, как словесами человека говорить. Мало у человека слов, но всё ими выразить можно. А лесное эхо одним словом обо всём умеет сказать. У него учиться нужно.
Поморщилась Ляна:
— Я устала от речей людских! Но хорошо! Скажи словами человека. Только о себе скажи. Ты — не смел. Я давно о тебе не слышала, хотя ходишь за мной, как тень. Трудно быть несмелым?
Сказал добрый Сампса:
— На забаву ли общее веселье, когда на душе юркой лаской свернулась грусть? Лежит и греет вроде своим пушистым тельцем... а и покусывает за сокровенное.
— Хорошо сказал, — оценила печально Ляна. — Много красивых слов. А как бы об этом сказало эхо? Каким словом?
— Радость! — воссияли глаза у песнопевца.
— Радость?
— Эхо повторило бы его много раз. И каждый раз слабее прежнего. Из этого всякий вдумчивый поймёт, что прозвучала угасающая радость. А угасающая радость всегда сменяется грустью.
Невольно засмеялась Ляна-дева:
— Вот не знают о том валькирии! Мне поможет, видно, крик о тоске. Скажи, что значит угасающая тоска?
— Ты уже смеёшься, Ляна... — с нежностью смотрел ей в глаза песнопевец.
— Ты добр. И красив. Я не замечала этого ранее.
— Да. Ты не слышала эха. А оно кричало тебе о радости.
— Вот и славно! — отозвался из своего угла усердный Верига. — Мне нельзя без иглы вечерами. А ты, дочь, не сиди. Говорить и заделом можно. Возьми-ка ячмень! Пять ковшей возьми. Прорасти то зерно, доведи до времени. Да ладонью ячмень поворачивай. Ты это хорошо умеешь! А сколько хмеля класть, подскажу тебе...
Глава 20
аалевшей зарёй не прекратились гулянья. Лишь не жгли более костров. И на их месте теперь высились дымящиеся кучи угольев.
Тать разослал нарочитых к риксам. Одного к полуденным послал, одного к Домыславу в Глумов. И во градец Капов к ведунам, и к дальним, и к ближним князьям югры посылал нарочитых; к князьям подданным и князьям антским вольным. Также и к Леде во град Ведль. Не забыл и некоторых других князей из леттов.
Говорил Тать вестовым, что кунигунда срок назначила пиру. Пусть к тому сроку все в Веселинов съедутся с дарами и речами, с челядью и чадью, с доблестными воинами и песнопевцами. Если у кого гости есть, то пусть и они едут на свадебный пир. Места всем хватит: Бож новый чертог заложил, по подобию прежнего, но шире и выше. И к назначенному сроку будет готов тот чертог, и освятится он пиром, и начнётся с того новый отсчёт дней. А кольцо-судилище Бож из середины в дальний угол переносит.
Гиттоф-кёнинг мрачен сидел. Иные сердобольные и жалостливые сочувствовали:
— На него глядя, можно подумать, что на дворе вечные сумерки и больше не увидеть живущим свет.
— И не глядите на него, не тревожьте. Пусть в себе переживёт поражение. Ибо всякому понятно: с такими могучими плечами обидно побитым быть.
Соглашались:
— Гнетёт его не сватовство неудачное, а проигранный поединок.