Гиттоф-гот, переживая свои сумерки, помногу и часто глотал брагу. Он морщился, подзывал челядина и, указывая пальцем на кубок, требовал:
— Вина! Неси вина!
Пожимал плечами быстроногий челядин, оглядывался на виночерпия.
— К вину не привычны здесь! То у вас на Данпе вино, да в Таврии, да у ромеев и словен. А у нас же подушистей пьют!
Кричал челядину виночерпий:
— Влей ему медов! Знаешь, где бочата стоят. Да возле них не крутись долго. Не по тебе честь. Питие княжье!..
И пил Гиттоф перебродившие меды, и мрачнел от выпитого ещё более. Глаза у него запали, скулы заострились. Тенью сидел гот.
А добрый Сампса возле Нечволода был. И говорил Сампсе разудалый десятник:
— Что за веселье!.. Каков гот! И ты, гляжу, такой же. Или за рикса не рад? Ты, Сампса, веселее всех быть должен. Ляна-то твоей теперь станет. Смелее только будь, уверенней тяни к себе красную деву Веригину, не то перебьют — желающих много, — ухмылялся Нечволод в усы. Мне поверь, все одинаковы девы. Виду не показывают, но только о муже и думают. Тискай её, мни, покоя не давай, не давай проходу... А ты скис!
Обнимали песнопевца кольчужники:
— Ты наш теперь, Сампса, — Веселинов.
— Он на Любомира стал лицом похож или на Добужа-княжича.
Находили объяснение:
— От одного хлеба сыты. Вот и схожесть.
— А Добуж-то где? Что не видно его?.. — спросили кольчужники, оглянулись на высокие столы.
— Отослал его, должно, куда-то Тать. Имеет обыкновение. А скрытность Татева известна.
Сащека-рикс поглядывал на Гудвейг-кунигунду, слушал говор нарочитых. Вот утёр он губы расшитым рушником, сказал:
— А ну, дружина, позовём-ка мы дударей-бубенщиков. Пусть не жалеют веселья, пусть нам что-нибудь покажут захожие.
Поддержали нарочитые затею Сащеки-рикса, оживились свей. Пригнали в чертог с десяток дударей. Ведёрко с ковшом поставили перед ними. А в том ведёрке утопили десять колец.
Сащека сдвинул в сторону кубки и блюда, сел на край стола, сказал дударям:
— Выпьете все — завладеете кольцами! Потом потешите слух рикса с кунигундою. И нас, остальных, развеселите. А исполните всё, как сказано, ещё перепадёт что-нибудь в руки ваши, в наших не задержится.
Без труда овладели кольцами захожие дудари, быстро до дна добрались — всего раз пустили ведёрко по кругу. Слов не говорили, песен не пели. Где стояли, с того места не сходя и заплясали под дуду. А дуда заливалась так умело, что казалось всем — заговорила она. И звонил колокольцами тугой бубен. Младший дударь, почти мальчик, встал у столба судилища и, сунув пальцы в углы рта, растянул губы до ушей. Так он изобразил бога веселья Переплута. А потом присоединился к остальным.
Вдруг один из дударей стал схож с Татем, а может, и с медведем. Того не разобрали глядящие. А другой воплотился в обличье Добужа-княжича или в Прежнего Всадника. Или показалось? Но правую руку в плясе своём всё за спину прятал. Старую шапку потёртую скинул с головы, как Добуж шлем скидывал. А может, не поняли его... Да только тени по стенам метались, лица кривились, быстро сменялись одно другим. Хоть темновато в чертоге было, не всё углядишь, не во всём уверишься, а заметили, что недобро смотрел дударь-Тать в застывшее лицо дударя-Добужа. А что дальше было, то совсем смазалось. Лишь вскочил один из захожих на лаву, испуганной птицей прокричал. И оттого замер пляс... А дуда простая, услышали, девой заплакала, застонала. Звучала жалобно, будто изливала плач-тоску. Здесь узнали все Ляну Веригину. Да с мольбою дударь смотрел на Божа-рикса, в самые глаза ему. Кубок по рукам передали, но выронил тот кубок дударь, брага лужицей растеклась по полу. Хоровод закружили другие, к себе зазывали-затягивали, но не шёл печальный дударь в их круг, всё на рикса с кунигундой смотрел и слёзы ронял в широкий рукав.
Сампсу сразу трое показали. Один волосы по плечи распустил, струны невидимые пальцами трогал, другой сел на полу, загрустил-запечалился, третий княжичем держался. Но третьего не поняли, потому и не все узнали его. Кто-то задумался, да не смог вспомнить, когда же песнопевец выглядел княжичем.
Тать на пляс смотрел, но дудари не видели, чтоб смутился он. Тогда дудари ближе подошли и ещё раз представили про Добужа и оборвали пляс, как прежде, криком испуганной птицы. Но Тать без внимания смотрел, говорил Бьёрну о закладке нового чертога; между сказанным рикса хвалил. Бьёрн кивал, соглашался. Дудари же, кляня полумрак чертога, рассмотреть не могли, понял ли их Тать.
Бож глаз в сторону не отвёл, то сделать заставил дударя-Ляну. Кунигунда же, не искушённая в таких зрелищах, только пляс и видела, скрытого в нём не поняла. Да и многого не знала. Только удивило её, что один дударь дважды птицей прокричал, а другой так упорно на рикса смотрел.