- Тогда бы он давно был в концентрационном лагере, Ася. Те, кто любил Родину, все там.
- А ты, дядя?
- И я там буду. Все там будем.
Наталья Павловна положила вилку и нож.
- Даже в шутку не говори так, Сергей!
Наступило молчание. Каждый угадывал мысли другого. Первой заговорила Ася:
- Вот шекспировский Кориолан мне тоже нравится, когда он говорит: "Я, я - изменник?". Так мог бы сказать белый офицер?
- А кто тебе позволил читать Шекспира, Ася?
- "Кориолана" дядя сам прочел мне вслух.
- Ну, это другое дело. Однако, Ася, мы успеем кончить картофель прежде, чем ты принесешь нам соус.
- Прости, бабушка! - Ася убежала в кухню. Через минуту она уже уселась на свое место, но, едва съев кусочек, положила вилку и снова защебетала:
- Какое для нас счастье, что ты попал в оркестр, дядя. Ведь иначе у нас не было бы лазейки с артистического подъезда? Я страшно хочу услышать Девятую симфонию и хор "К радости". Я очень-очень счастливая! Ты, бабушка, часто смотришь на меня с грустью и совсем напрасно. В жизни столько интересного, и каждый день выплывает что-нибудь новое, что хочется увидеть, услышать или прочитать. Досадно только, когда вы мне говорите: "Это рано, это вредно", когда я лезу на лесенку в дедушкиной библиотеке. Вчера дядя вырвал у меня из рук "Дафнис и Хлоя", а я только страничку прочитала. Я боюсь, что библиотека будет распродана прежде, чем я ее прочту.
- Кстати, Ася! Мадам говорила, что под подушкой у тебя вчера опять лежала книга, - сказала Наталья Павловна, - а я ведь запретила читать тебе в постели.
- Это не книга, бабушка, это Шопен.
- Шопен? Зачем же он под подушкой?
- Так надо, бабушка, вот он пролежит ночь, а утром я играю наизусть то, что просматрива-ла вчера.
- Ты и без этой телепатии играешь все наизусть, Ася, - сказал Сергей Петрович, вставая и целуя руку матери.
- А что такое телепатия? Ну вот, я уже вижу, что ты ответишь свое "рано" или "вредно"!
- А вот и нет! Для разнообразия скажу: "Отвяжись!". Объяснять у меня нет времени, так как вечером я играю в рабочем клубе и мне надо спешно репетировать "Рондо каприччиозо" Сен-Санса. Попробуй мне проаккомпонировать. Сумеешь?..
Камины еще доживали свой век в старых квартирах, в чьей-нибудь гостиной, где под хрустальной люстрой втиснута кровать, а кресла и рояль завалены старыми портретами или Энциклопедией Брокгауза из только что проданного шкафа. Мелькали еще у огня живые тени минувшего времени. Вот худая рука старика под ветхозаветным манжетом, длинные подагри-ческие пальцы берутся за щипцы; вот освещенный игрой пламени профиль старушки с высоко поднятыми волосами, она зябко кутается в старую вязаную шаль, а безжизненный взгляд остановился на вспыхивающих угольках. А вот две девичьи головки, прижавшиеся друг к другу; одна золотистая, другая потемнее, две пары глаз одинаково смотрят в огонь...
Посмеет ли коснуться юности та обреченность, которая невидимо разгуливает между старой мебелью таких гостиных и отмечает все ненужное для новой эпохи, осужденное на умирание, лишнее, как и сами эти камины, которые скоро заменят газовые калориферы?
Посмеет, как показал жестокий век.
- Он говорил опять, что папа был классовый враг и что революционный пролетариат не может потерпеть в своих рядах остатки аристократии. Дети репрессированных лиц будто бы тем опасны, что они затаили зло. Это я-то опасна! Чем я могу быть опасна, хотела бы я знать? Когда такое говорят твоему дяде, это еще можно как-то понять, но мне! - Леля печально примолкла.
- Это в самом деле странно. Тетя Зина очень расстроилась?
- Конечно. Даже плакала потихоньку от меня. Ведь цветами разве можно прожить? Я вчера целый день вертела эти противные ненастоящие розы, исколола все пальцы. Продавать их все трудней и трудней становится. На работу маму не принимают, а за цветы штрафуют. Последний раз она пряталась от милиционера на пятом этаже какой-то лестницы вместе с бабой, продавав-шей корешки для супа. Если поймают - берут штраф, который сводит к нулю заработок целой недели. Мама всякий раз так волнуется, когда идет на улицу с цветами, что вся дрожит, а меня отпустить ни за что не хочет; ей кажется, что если с цветами выйду я, то ко мне непременно пристанет матросня, будет... что-то страшное. А я от милиции сумела бы убежать лучше мамы - ноги у меня быстрее. Вчера мама сказала про твою маму: "Какая счастливая Ольга, что умерла в восемнадцатом. Она не узнала тех мучений, которые выпали на мою долю!" Ну зачем говорить такие вещи? От них никому не лучше!
Ася помешала в камине и при его свете взглянула в огорченное лицо сестры.
- Мы с мамой теперь все время ссоримся, ни о чем договориться не можем, - продолжала Леля. - Жизнь такая безысходная, что можно с ума сойти. У твоей бабушки квартира сохрани-лась, можно продавать вещи, и Сергей Петрович зарабатывает в оркестре; очень много значит, когда в семье есть мужчина. А мы с мамой теперь одни, у нас пустые стены и впереди - ничего, никакой надежды. Оказывается, я дурная дочь! Мне и жаль маму и досадно за нее. Вчера мама опять устроила мне сцену за то, что я пошла на вечерок к нашей соседке-евреечке. Другая наша соседка - та, что слева, Прасковья, монстр и вся пышет классовой злобой, а Ревекка, право же, очень симпатичная и всегда рада меня повеселить. Она со мной даже как будто заискивает, не понимаю почему. И тут, изволите ли видеть, совсем некстати мама со своей гордостью на дыбы: это, мол не твое общество и нечего тебе делать среди этих нэпманов. Noblesse oblige* - не забывай, что ты - Нелидова! Но если вокруг нас нет прежней среды, нет grande tenue**, - что нам остается делать, Ася? Подумай только, напрасно пропадают, уходят наши лучшие годы, наша молодость, которая уже не вернется! Мы не веселимся, не танцуем, сидим, как в норе. Мне скоро девятнадцать, а я еще ни разу не потанцевала. Если нет прежнего общества, надо довольствоваться тем, которое есть, а мама не хочет этого понять.