- А кто он, Леля?
- Фамилия его Корсунский, а зовут Геннадий Викторович, отец его крупный политработ-ник, только об этом ты пока не говори ни маме, ни Наталье Павловне. Санаторий этот для работников гепеу, но он не агент большого дома - он имеет какое-то отношение к искусству, мы только вскользь коснулись этой темы, и я не совсем поняла... Конечно, Геннадий этот - не нашего круга, но применить к нему мамино любимое "du простой" все-таки нельзя: если в нем мало черточек и ухваток типично дворянских, то и плебейского мало. Взгляды его, конечно, совсем другие, чем, например, у Олега, но мне нравится в нем кипение жизни, что-то победите-льное, жизнерадостное. Я не люблю мужчин, которые в миноре, надломленного достаточно во мне самой.
- Я так хочу, чтобы и ты была счастлива, Леля! - сказала Ася, и обе одновременно припомнили, как в детстве отказывались вместе от сладкого, если у одной из двух болел живот.
- Счастье не ко всем так приходит, как пришло к тебе, Ася. Такого у меня не будет, а кусочек, может быть, перехвачу и я.
- Полковник Дидерихс заключен в лагерь. Его жена сама сообщила это бабушке в воскресенье у обедни, - вдруг вспомнила Ася.
Удар по больному месту! Последствие визитов в кабинет № 13!
- Я не ожидала, что так взволную тебя, Леля! Прости. Ты там, у моря, отвыкла от наших печальных новостей. Я тоже стараюсь не думать. Знаешь, я, как страус, не смотрю на опасность, чтобы она меня не увидела.
На другой день после возвращения Лели Наталья Павловна позвала ее в свою комнату и задала вопрос совершенно прямо, воспользовавшись случаем, что ни Аси, ни мадам дома не было. Она прямо была уверена, что получит ответ вроде ответа Аси или в худшем случае признание в неосторожности при разговоре с соседями. Не получая ответа вовсе, она оглянулась на девушку и увидела ее страшно взволнованное лицо.
- Говори мне сейчас же все, - сказала Наталья Павловна с тем самообладанием, которое ей не изменяло никогда.
В ресницах у Лели задрожали слезы.
- Говори, дитя, - повторила Наталья Павловна.
- Олег Андреевич знает все. Пусть он расскажет, - с трудом вымолвила Леля.
Наталья Павловна тотчас кликнула Олега, который был оставлен на этот час в качестве няньки при своем сыне и штудировал газету, сидя около детской кроватки. Олег объяснил все дело без комментариев, но в заключение прибавил:
- Позволю себе заметить, что не могу считать Елену Львовну слишком виновной: устоять в такой обстановке нелегко! Прошу вас извинить ей вполне понятный в молодой девушке недостаток героизма. Елена Львовна как только могла старалась выгородить меня и Асю.
Наталья Павловна молчала, глубоко пораженная.
- Не плачь, моя милая! Я не собираюсь тебя упрекать, - сказала она наконец и провела рукой по кудрям девушки. - Выйди и успокойся. Мама твоя ничего не должна знать.
Когда Леля вышла, Наталья Павловна в полуоборот головы взглянула на своего зятя, слегка закусив губы:
- Олег Андреевич, что же это? Мы не на краю бездны - мы уже летим в нее. Как спасти этого ребенка? - спросила она.
- Ее надо спасать одновременно и от предательства, и от репрессии, и я пока не вижу способа, - сказал Олег. - Заявить на себя? Но моя явка ничем Елену Львовну, по-видимому, не выручит. Этот подлец выбрал ее своим орудием и понимает, что она в его руках.
- Да, такая явка - не выход. Об этом даже думать не смейте.
На другой день Олег Дашков вернулся домой к обеду хмурый. Его уволили с работы. Воспользовались долгим отсутствием Рабиновича. Его заместитель, человек очень впечатлите-льный, каждый день читая в газетах о вредном влиянии "белогвардейского охвостья", в конце концов не выдержал и лихорадочно стал увольнять всех подозрительных.
В эту ночь Олег почти не спал: он ясно видел, что попал в положение человека, у которого земля горит под ногами. Угроза высылки за черту города становилась слишком реальна.
Среди ночи вставала Ася, и он слышал, как, спрятавшись за шкафом, она молится:
- Спаси, Господи, и помилуй мужа моего, Олега, и даруй ему мирная Твоя и премирная благая. Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищия и вдовицы, и сущия в болезни и печалех, бедах же и скорбех, обстояниих и пленениях, темницах же и заточениих, изряднее же в гонениях, Тебе ради и веры православный, от язык безбожных, от отступник и от еретиков, сущия рабы Твоя, и помяни я, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою Твоею ослабу, свободу и избаву им подаждь.
Утром Дашков отправился в порт за расчетом, намереваясь затем начать поиски нового места. В манеже руководил верховой ездой Борис Оболенский обещал попытаться устроить его.
Спускаясь с лестницы, он уже представлял себе корпуса незнакомых заводов и холодные проходные, по которым ему опять суждено скитаться, за проходными - серые и скучные канцелярии и папки анкет с опостылевшими вопросами - вроде: "Чем занимались родители вашей жены до Октябрьской революции?" или: "Ваша должность и звание в белой армии?" Все это надо заполнять и вручать неприветливому, уже заранее ощетинившемуся служащему отдела кадров - сторожевого пса при грозном огепеу.
Глава двадцать шестая
Нина и Марина подымались по лестнице в квартиру на Моховой. Щеки им нащипал мороз, отчего обе казались моложе и свежее, но глаза были заплаканы и у той, и у другой.
- Сейчас согреемся горячим чаем, ноги у меня совсем застыли, - сказала Нина, открывая ключом дверь. И как только они вошли в комнату, Нина усадила Марину на диване и заботливо прикрыла ее пледом. - Отдыхай, пока я накрою на стол и заварю чай. Жаль, что у меня не топлено, но я решительно не успеваю возиться с печкой. Я тебя сегодня не отпущу, ночевать будешь у меня: я ведь знаю, что такое возвращаться с кладбища в опустевший дом.
Через четверть часа она придвинула к дивану маленький стол и стала наливать чай.
- Не представляю себе теперь моей жизни! - уныло сказала Марина, намазывая хлеб.
- Не отчаивайся, дорогая! Первые дни всегда кажется, что нет выхода и неизбежна катастрофа, а потом понемногу силы откуда-то берутся, и снова цепляешься за жизнь. Неужели не сумеешь себя прокормить? Фамилия теперь тебе не помешает: это на наших дворянских именах проклятие, а ты уже не Драгомирова, а Рабинович, поступишь опять в регистратуру или в канцелярию... Кроме того, у тебя вещей много, можно "загнать" часы или чернобурку.
- Я боюсь, что многие вещи мне не отдадут.