- Кто не отдаст? Как так?!
- Его сестры. Если бы ты знала, что за особы эти жидовочки, особенно младшая, Сара. Пока Моисей Гершелевич был жив, обе перед ним на задних лапках танцевали. Да и как не танцевать? На курорт всегда за его счет ездили, ребенок у старшей за счет Моисея Гершелевича в пионерлагерь отправлялся и английскому языку учился - все почему-то Моисей обязан был им устраивать! Воображаю, как обе злились, когда видели, сколько его денег уходит на мои наряды! Однако волей-неволей молчали; ну а в последнее время обнаглели до такой степени, что я при одной мысли о встрече с ними домой возвращаться не хочу.
- С тобой живет, кажется, только младшая?
- Вот в младшей-то и все зло! Сарочка просто фурия: старая дева, безобразная, рыжая, в веснушках, завидует моей наружности и туалетам, сама одеваться не умеет: в вещах видит только деньги, а вкуса никакого. "Этот мех - валюта! Эти перчатки, по крайней мере, сторублевые!" - только, бывало, от нее и слышу!
- Пусть говорит что хочет, но ведь не воровка же она, чтобы присвоить твою собственность! То, что дарил тебе муж, - твое неоспоримо.
- Воровка не воровка, а интересы мои ущемить сумеет. Ты не представляешь себе ее наглости! На днях в моем присутствии говорит с сестрой по телефону и заявляет ей: "Моя русь присмирела, морду держит вниз". Это обо мне!
- Что?! - воскликнула Нина и ударила по столу. - И ты не дала ей по физиономии? Ты стерпела?
- Ты знаешь - я трусиха, и потом... у постели умирающего!..
- Но какая, однако, наглость!
- Вот теперь видишь, а мне с ней жить придется! Пока Моисей был жив, она не смела подкусывать, ну а теперь вознаградит себя за все годы.
- Тебе надо изолироваться от нее, хозяйничай отдельно, а дверь в ее комнату заколоти.
- Нина, какую дверь, в какую комнату? Она требует себе ту большую, в которой жили мы с Моисеем, а меня предполагает выселить в соседнюю, в проходную. Я тебе говорю: она мне житья не даст.
- Постой, постой: почему? На каком основании? И разве большая комната не имеет отдельного выхода?
- Не имеет, а права на эту комнату у Сарочки есть. Тут все напортила практичность еврейская: когда два года тому назад Сарочка эта свалилась к нам на голову из своего Берди-чева, Моисей оформил большую комнату на ее имя, так как ставка ее была ниже и выходило выгодней с оплатой, ну а платил, конечно, сам, - и жили мы себе спокойно в большой комнате; ну а теперь она кричит на меня: "Пусть переезжает в проходную, большая комната принадлежит по закону мне!" Придется ютиться кое-как, а Сара будет ходить мимо в любую минуту.
- Да что ты! Печально. Пожалуй, и в самом деле ничего нельзя сделать.
- Конечно, ничего. А как она меня третировала в последние дни жизни Моисея! Она заметила, что я с больным теряюсь и не умею... Проходит, бывало, мимо и бросает мне: "Загляни хоть на минутку к супругу, верная жена!"
- Тебе, Марина, не надо было уступать ей свои обязанности: теперь у них негодование против тебя отчасти справедливое, ты им сама против себя оружие в руки дала.
- Поверь, что если б я просиживала напролет все ночи, было бы нисколько не лучше! И разве мало мне досталось забот за эти месяцы? Я тебе, кажется, еще не рассказывала: ведь накануне его смерти - в пятницу - я осталась с ним одна на весь вечер. Врач еще заранее предупредил, что Моисей, может быть, и суток не проживет, а Сарочка все-таки ушла и оставила меня одну. Я сидела в соседней комнате, вдруг он начал стонать, и в эту как раз минуту зашевелилась гардина у двери в переднюю. Отчего-то я вообразила, что это Смерть вошла и вот проходит мимо меня к нему... Я вся похолодела, забралась с ногами на диван и дрожу: как нарочно, я одна, в квартире пусто, зажжена только тусклая лампочка, а я боюсь встать, чтобы включить люстру. Он окликает: "Марина, ты здесь? Подойди!" А я молчу - боюсь выдать свое присутствие, шевельнуться боюсь... "Она тут, она меня заденет", - думаю, и кажется, волосы шевелятся на голове. Так просидела я час или больше... только когда Сарочка зазвенела ключом в передней я решилась вскочить и бросилась ей навстречу; как только другой, живой человек оказался рядом, сразу стало не так страшно. Я знаю, я виновата, что не подошла, не упрекай - я сама знаю, и это уже не поправить! - Она вытерла глаза. - Теперь они затевают семейным суд, - продолжала она после минуты молчания, - соберется вся их родня, и старый дядюшка, новый Соломон, явится разбирать, кому какую комнату и какие вещи. Вот еще удовольствие - являться в качестве подсудимой на еврейский кагал!
- Не отказывайся, Марина! Являться ты, конечно, не обязана, но этим ты проявишь уважение к их семье. Почем знать? Может быть, этот "Соломон" рассудит по справедливости. Мне кажется, что вещами тебя не обидят: они не такие люди.... вся беда в комнате!
- Нина, тебе не кажется иногда, что все это только тяжелый-тяжелый сон, что в одно утро ты проснешься и увидишь снова счастливую радостную жизнь вокруг себя, своих родителей живыми, анфилады комнат вместо этих грязных коммунальных углов и все, чему пришел конец в восемнадцатом году?
- Я спою тебе один романс, - сказала, вставая, Нина, - это Римского-Корсакова.
Она подошла к роялю, зябко кутаясь в старый вязаный шарф, и, не подымая запыленной крыши и не открывая нот, взяла несколько аккордов и запела:
О, если б ты могла хоть на единый миг
Забыть свою печаль, забыть свои невзгоды!
О, если бы я твой увидеть мог бы лик,
Каким я знал его в счастливейшие годы!
И вдруг остановилась и, не снимая рук с клавишей, приникла к роялю головой:
- О, если бы и я могла хоть во сне, на минуту, перенестись в нашу гостиную в Черемухах... окна в сад, свечи на рояле, соловьиное пение, Дмитрий и наш влюбленный шепот... Ну, не плачь, Марина, не плачь! Не ты одна... у всех горе. Если тебе в самом деле станет невыносимо с твоей Сарочкой - забирай вещи и переселяйся ко мне.
Мы обе одиноки - станем жить, как две сестры, друг о друге заботиться...
Они бросились друг другу в объятия.
- Приедешь? Ну вот и хорошо!
Послышался стук в дверь и голос Аннушки:
- Лександровна! Выдь на кухню, тебя дворник ожидает! Не муж, не-е! Другой - Гриша. Бумага у него до тебя какая-то.
Нина насторожилась:
- Что такое? Какая бумага? Вот подумай только, Марина: я так издергана, что от слов "дворник" и "бумага" пугаюсь - сама не зная чего! Извини, я на минутку. - И она убежала.
Марина прилегла на диванную подушку и зябко натянула на себя плед. В ушах ее еще раздавались унылые речитативы кантора, поразившие непривычное воображение. Так странно: мужчины у гроба в шапках, и никто не подходит прощаться и поцеловать чело усопшего! Ей не хватало "со святыми упокой" и "вечная память". Хотелось перекреститься, но она не посмела... Она ничего никогда не посмеет. Одна она заплакала, когда закрывали гроб!