Леля похолодела. Штрафной… там бьют, там морят голодом, там… Они все равно узнают… слишком просто установить… И не своим, чужим каким-то голосом выговорила:
— Фельдшер Вячеслав Коноплянников.
В бараке все провожали ее сочувственными взглядами, пока она шла на свою койку. Она не замечала ничего.
«Я его выдала! Я — предательница! Урки и те не выдают возлюбленных», и в отчаянии бросилась на перерытую солому…
Вячеслав дежурил в палатах в этот вечер и, не находя себе места от тревоги, то и дело выбегал на черное крылечко больницы.
Сумерки сгущались, тени чернели, до отбоя оставалось только четверть часа; потом двери бараков закроются, и свидание отложится на сутки! Ему предстоит полная тревоги бессонная ночь, а потом новый день ожидания.
Она права: счастливыми быть в такой обстановке невозможно. Любовь здесь превращается в пытку. Необходимо хоть на минуту увидеться. Может быть, она на скамеечке возле женского барака? Он сбежал с крыльца, но едва сделал несколько поворотов, как в узком проходе между бараком и баней лоб в лоб столкнулся с Косымом.
— Ты что тут вертишься? Кого высматриваешь? — забывая осторожность, заорал Вячеслав.
— У! Я тобэ нэ заключэнный, чтобы на мэнэ кричать! Уложу, как пса паршивого! — зашипел Косым.
— Подумаешь, какая птица! Вот что, мерзавец: даром тебе не пройдет, коли будешь приставать к заключенным девушкам. С головой начальству выдам, а то так сами расправимся. Я не барин, не белоручка! Всему тут у вас понаучился — вот, гляди! — Вячеслав показал ему два пальца и провел ими по своей шее. — Так и знай. Понял?
— Пожаловалась! Живешь с нэю, что ли?
— Нет, не живу, но и тебе не дам! А выдашь меня начальству — я выдам тебя. Я твой разговор слышал!
Косым, блестя глазами, взялся за ружье и, слегка присев, приложился, щуря один глаз.
— Чего кривляешься? Смотреть тошно! Права не имеешь спустить курок, мы не у проволочного заграждения.
Косым перестал целиться, но медленно, кошачьей крадущейся походкой пошел к нему, покачивая ружьем.
— Не напугаешь! Заруби на носу: сунешься после отбоя в женский барак не быть тебе живому!
Вячеслав повернулся и, обогнув здание, вышел на площадку с укутанным снегом.
Шестнадцатилетняя санитарка, о которой он рассказал Леле, скользнула мимо него к дверям.
— Здорово, Муха! Ты с работы?
Она остановилась:
— Бегу к тебе. Сейчас будет перекличка и отбой. А к двенадцати придется возвращаться в больницу, в твой дизентерийный. Михаил Романович приказали прийти: ночью работать некому — ваша Поля свалилась, кровавая у нее.
— Муха, выручи. Ты мою Аленушку знаешь; вот тебе рецептный бланк и карандаш — шепни ей потихоньку, чтоб черкнула мне записку, и принеси в третью палату. Ладно?
Девушка пристально на него посмотрела.
— Для тебя сделаю, а только… будь, Славка, осторожен! Меня сейчас вызывали: о тебе спрашивали… Я-то не выдала, да ведь мной не ограничатся…
— Ага! Накрыл! Стой тэпэр! Товарищи, трэвога! Парочка! — завизжал, хватая девушку, Косым и потащил к фонарю упирающуюся Муху.
Перед Вячеславом, как из-под земли, вырос стрелок.
— Да в чем дело-то? — гаркнул Вячеслав. — Я, кажется, не в бараке, с девушкой мы не целовались, не валялись; стоять на площади как-будто не возбраняется, раз отбоя еще не было. Чего орете?
Косым с неожиданным равнодушием выпустил свою добычу, и Муха скользнула в дверь барака. Вячеслав видел, как она закрылась…
Доставленная Мухой отчаянная покаянная записка Лели объяснила ему все случившееся. Он читал ее, стоя в белом халате около постели «пятьдесят восьмого», погибающего от тифа.
— Я не могу, не могу жить с этими большевиками, — бормотал умирающий в бреду.
Вздохи и стоны неслись с каждой постели переполненной больными палаты.
«Назвала мое имя? Ну и правильно! Что же ей, бедняжке, оставалось делать? Все равно докопались бы. Пахнет штрафным лагерем… Пусть уж лучше меня, только бы не ее… Она слишком слабенькая — не вынесет!»
И, сжав скулы, Вячеслав повернулся к постели умирающего:
— Давай сюда шприц, Муха. Пульс падает.
Глава двадцать шестая
Алешка и в эту ночь не появился в бараке, и Подшивалова, вздыхая, говорила:
— Нет и нет моего сокола! Строгости, видно, и до их докатились. Все-то гаечки подвинтили.