В одно февральское утро она колола лучинки на коленях около своего сарая, когда вдруг услышала громкий начальственный возглас:
— Ну, чего опять стряслось? К проволочному заграждению, что ль, бросилась?
Леля обернулась: в двух шагах от нее стоял один из старших начальников, оклик его относился к стрелку, который проходил мимо и нес на руках женщину в лагерном бушлате; руки ее безжизненно свисали вниз, длинная коса мела снег…
— Стрелять, что ль, пришлось? — снова запросило начальство.
Вохр остановился.
— Не-е! Како там стрелять! Лес валили, надрубили дерево, прокричали по форме: отойди, поберегись! — а она стоит и ворон считает, ровно глухая… Зашибло, видать, насмерть… Может, и нарочно подвернулась, потому — несознательность.
— Сам ты зато больно уж сознателен! Ладно, разбирать не станем, почему и отчего, — спишем в расход, а тебе, брат, выговор в приказе влепим: за год уже пятый случай, что в твое дежурство беспорядок. Нечего стоять тут всем на поглядение — в мертвецкую! А врача все-таки вызови — пусть констатирует.
На вечерней перекличке после того, как произнесли: «Кочергина Анна!» — ответа не последовало. Выкликающий повторил имя. Легкий шепот прошел по рядам, а потом один голос выговорил, словно через силу:
— Деревом на работе убило.
А один из стрелков подошел и что-то сказал шепотом. Движение руки — списали! Дочь епископа, стоя рядом с Лелей, вытерла глаза.
— Еще молодая: только тридцать два года, — шепнула она, — была без права переписки, очень по семье тосковала… Кому-то горе будет, если известят… а может быть, и не дадут себе труда посылать уведомление.
— А не самоубийство это? — спросила Леля.
— Нет, нет! Что вы! У нее ребенок, мать, муж. Она не пошла бы на такой грех. Даже в мыслях не надо ей этого приписывать, — торопливо заговорила Магда.
«Да неужели же самоубийство в таких условиях можно считать грехом?» — подумала Леля.
Вечером, едва только Леля улеглась на своей наре, как услышала голос Магды:
— Спуститесь, Елена Львовна! Я прочту молитвы за погибшую. Собралось несколько человек. Леля свесила вниз голову:
— А урки? Они нас не выдадут?
— Думаю, не выдадут. Во всяком случае, помолиться за ту, которая еще вчера была с нами, — наша прямая обязанность.
Утром имя Кочергиной уже не упоминалось на перекличке, но Леле бросилось в глаза, что Магда чем-то чрезвычайно расстроена. Не может утешиться по Кочергиной? А, может быть, неприятности по поводу чтения отходной? — подумала Леля и передернулась при мысли, что ее видели стоящей рядом с Магдой и крестившейся. А вдруг — штрафной лагерь или штрафной пункт? Во время развода не было возможности подойти и заговорить; работали и обедали в разных зонах; только за ужином, в столовой, Леле удалось подойти к Магде. Из расспросов выяснилось, что в каптерке, где работала Магда, пропало несколько чемоданов со всем содержимым.
— Это, конечно, урки! Их работа. Конвойные не осмелятся, — повторяла в слезах Магда.
Мимо проходил в эту минуту заправила всех урок — красивый молодой человек, окончивший пять классов в общеобразовательной школе. В лагере его все называли Жора. Он приостановился, увидев Магду в слезах.
— Ты что тут мокроту разводишь?
Леля бросила на него недоброжелательный взгляд, а Магда сказала кротко:
— У меня несчастье, Жора! Я заведую каптеркой, а за эту ночь пропало несколько чемоданов. Подумай, в каком я положении! Пожалей меня, Жора, помоги мне!
Молодой человек задумался, мысленно что-то взвешивая; Магда судорожно сжала руку Лели.
— Попробую кое-что предпринять. Выжди немного, плакса, — и он отошел, напевая.
После окончания ужина, когда Леля и Магда выходили из столовой, Жора подошел к ним и конфиденциально сказал:
— Поищите в куче снега за дизентерийным бараком, и молчать у меня…
В лагере снег был не тем нетронутым чистым покровом, который так прекрасен в полях и садах, — здесь он был весь посеревший, загаженный, заплеванный, истоптанный, словно опороченный. После каждого нового снегопада через день или два он уже чернел заново.
Едва лишь девушки шагнули в сугроб, как тотчас наткнулись на что-то твердое.
— Здесь, здесь! — радостно воскликнула Магда.
Леля оглянулась на крылечко черного хода больницы, где стояли метла и лопата.
— Хорошо бы эту лопату. Я сейчас попрошу, — и быстро вбежала в сени, где не оказалось ни души; она постучала, наугад в одну из дверей, которая тотчас отворилась.
— Аленушка?! Ты! — и мужские руки протянулись к ней; не успела она опомниться, как попала в объятия Вячеслава и разрыдалась на его груди.
— Родная моя! Ведь вот где встретились! А я не знал, что ты здесь. В Свердловске переформировали весь этап, и я думал, что уже навсегда потерялись твои следы! Изнуренная какая… уж не больна ли? Я ведь тогда ходил к тебе в тюрьму… так я жалел тебя, что сердце пополам рвалось. Очень я тебя полюбил, забыть не мог, хоть ты и прогнала меня, моя красавица гордая! Я уж свиданье выхлопотал, но тут-то меня и засадили — тоже контру мне приписали.
— Вячеслав… так много несчастий… моя мама умерла… Олег расстрелян. Ася в ссылке… и меня ведь тоже сначала к расстрелу… Я сидела в камере смертников, а теперь осуждена на десять лет!
— И я на десять. Не плачь, ненаглядная, не помогут слезы! Вот теперь встретились, хоть и украдкой, а будем видеться, поддержим друг друга… Может, и дотерпим вместе!
Она подняла на него глаза — изменился и он за два с половиной года: побледнел, похудел, потерял юношеский вид. Тяжелые переживания, как резец художника, прошлись по этому лицу — придали ему осмысленность и завершенность.
— Вячеслав, я очень часто вас вспоминала… я совсем, совсем одинока… О, я теперь уже не гордая… это все позади!
Его губы прильнули к ее губам.
— Я боюсь… войдут, накроют… крик подымут… — прошептала она, вырываясь.
— Светик мой, Аленушка! Я ведь осведомлялся о тебе в женском бараке… но одна бытовичка уверила меня, что никакой Нелидовой нет. Здорова ли ты — уж больно прозрачная и худая!..
— Нездорова, сил нет, еле двигаюсь! Вот легла бы и не встала… лихорадит меня и тоска заела… Уж лучше б умереть.
— Глупости, Алена, умереть всегда поспеем! Не вырывайся: одни ведь мы… Ты на какой работе?
— Выдаю шоферам горючее; я в зоне оцепления, в землянке, что за мастерскими. А вы… а ты?
— Ну, я фельдшером, разумеется! В инфекционное попал — к тифозным и дизентерийным. Надо нам придумать способ видеться. У нас госпиталь обслуживают только заключенные… много хороших людей — помогут. Больные тяжелые у нас, очень тяжелые, а медикаментов почти нет, и питание негодное. Смертным случаям мы счет потеряли; по двенадцати часов работаем, измучились. Я, знаешь, сам дизентерией заразился: месяц пролежал, думал — не встану, кровавая была. Будь осторожна! Смерть хозяйничает в лагере. Санитарное состояние никуда не годится! Строчим докладные записки, да никто внимания не обращает — точно речь о собаках, а не о людях! — Он вдруг выпустил ее руку: — Идут!
Смерть хозяйничает в лагере!.. Леле тотчас представилось, что в одном из грязных углов барака притаился страшный призрак и высматривает себе жертву.
Появился санитар.
— Ты куда, Славка, сыворотку подевал?
Леля только тут вспомнила о Магде.
— Можно мне взять у вас лопату? — спросила она.
— Бери, девушка, только на место потом поставь.
Леля выскочила на крыльцо и тотчас попятилась: мимо нее по проложенной в снегу дорожке шли два важных гепеушника с нашивками и кобурами.
— Надо попросить у товарища Петрова штук пять попов в сторожевую роту на склады. Лучше попов никто у нас не окарауливает, — говорил один другому.
Магда тоже замерла в снегу по ту сторону дорожки.
Черная ворона села на серый снег…
Глава двадцать первая