– Эхе, сестрица, а папаша-то твой вроде тоже подох? – Мэл ощутила лёгкий толчок в плечо. Таким способом Ваас, видимо, решил привлечь внимание, сидя почти вплотную. Если только ей и это не почудилось от головокружения. От смертельной усталости и вновь разгоревшейся застарелой боли – точно кто-то, отлично представляющий себе результат, со знанием дела ковыряет давнюю рану. Этот дикарь ещё говорит: только любимые способны бить так точно. У кого сам такому научился, неужто у любимых? Если помнит ещё, кто это такие.
– Не ты ли его убила? Я вот сестру свою, стерву, сам урыть уже сколько лет мечтаю. Да, блядь, чтоб и могилы не было… – хриплый грубый голос казался мягким шелестом, накатывал волнами, а в ответ вызывал… хохот? Мэл почти хохотала, откашливала лоскутки дыма и отмахивалась от них. Смех до икоты, рвущей диафрагму, колотился внутри, как тяжёлый шарик в пустом сосуде.
– Дай тебе… волю… кх… ты решишь, что я целые планеты уничтожала… с орбиты… – Шарик грохнул о рёбра и рухнул вниз с визгливым полувсхлипом. Не вдохнуть очередную порцию дыма казалось всё равно что не дышать совсем, но затяжка не позволила бы говорить. А слова между тем подступали к горлу, мешали друг другу, словно толпа, в панике ищущая выход. Мэл пыталась их утихомирить, хватала нагретый воздух, выталкивала из себя рывками.
– Отца убила жадность. И лёд. Хренова куча льда. – Её никто не перебивал. Зато в голову взбрела страшно забавная мысль, которая тут же попросилась наружу: – Ты небось никогда не видел столько снега и льда. Как там у вас принято говорить: до-ху-я? Вот представь себе: целая планета… целый долбаный шарик снега и льда… Подо льдом мой папаша, сам провалился! Хотел… тоже дохуя…
Под конец воздуха всё-таки не хватило. Его тут же заменил дым, под дикое желание – задавить! Вытравить из головы саму память об отце. Как он орал «ведьма!», швыряя ей в лицо распечатки с картой генома. Как выкинул из дому «учиться». Как уговаривал вернуться, заявившись в госпиталь, как бросал в только что сросшуюся спину своё фальшивое сочувствие. Как растоптал потом и свои уговоры, отсекая все пути отхода, точно Мэл – крыса в прозрачном лабиринте без возможности выбирать иной путь, кроме назначенного чьей-то волей. «Кругом клетка. Для крыс и собак…»
Как однажды, чёрт-те когда в детстве, бросил в огонь её с Лэнсом рисунки. На простой бумаге, скопированными из прошлого цветными карандашами – перерисовки звёзд, планет, скоплений и туманностей. Мэл слишком хорошо помнила, как от резких жестов отца кривился в воздухе «образец» для рисунка – голографическое изображение близкой галактики. Лэнс говорил, что именно там открыли недавно планету, один в один похожую на Старую Землю. Только очень холодную, просто «долбаный шарик снега и льда».
Потом отец позвал на этот шарик Лэнса. Забрал навсегда, затащил под лёд, будто опутал смертельной сетью. Даже могилы не осталось, если не считать таковой ледяное зеркало площадью в триста с лишним тысяч квадратных миль. Впрочем, Мэл так и не решилась после выписки полететь на Альбу. Не потому, что запрещали медики. Ледяные пустоши даже с экранов вымораживали душу насквозь – дальше уже просто некуда. Тогда казалось именно так, а поди ж ты – предел ещё не был пройден, он наступил сейчас.
Перед глазами вспухал не огонь костра, а огромное солнечное пятно, размытое круженьем метели. Там, где до этого танцевали искры, завывали теперь снежные вихри. А камни, эти чёртовы камни обращались в целые ледяные луны, что заслонили каждая по солнцу в обрамлении световой короны. Что за?..
Мэл, кажется, моргнула – костёр вернулся на прежнее место. Очень близко, весь рыже-полосатый от пляски пламени и темноты, всё так же сидел Ваас, щурясь, как огромный кот.
– Думаешь, я просила папашу о таком наследстве, как эта станция? Нихуя… это смешно, но я даже не хотела, чтобы ты там сдох. Всё равно что замучить леопарда или тигра… нет, твоё место здесь! Как дикого зверя…
На Альбе, где-то в горах, окаймляющих с севера огромное озеро – ледяную усыпальницу, тоже водились крупные дикие кошачьи. Мэл помнила, как читала о них однажды, уже после гибели брата, как стучала зубами от озноба, когда перед глазами мелькали белоснежные пустоши планеты. В мельтешении вьюги таял солнечный свет – ветер вздымал снег с бесконечных белых полей при совершенно ясном небе. А в тех самых горах, в пещерах и расщелинах, таились дикие коты, любящие свободу так же, как здешние тигры и леопарды.
Мэл застонала, когда глоток восхитительной сладости оказался слишком коротким. Только последний пепел коснулся руки, как случайный порыв холодного ветра. По взмокшей спине вдоль позвоночника полз ледяной озноб, ветвистые отростки нервов распространяли по всему телу холод, что с каждой минутой делался всё крепче. Всё злее. Всё смертельней.
«Оказаться в одной майке посреди метели. В минус сорок по Цельсию…» – Мэл снова моргнула. Жаркие рыжие всполохи растаяли. В лицо вместо искр полетели снежинки, колючие, как миллионы, миллиарды острых иголок. Гортань опалило жидким огнём мороза – ещё немного, и оттуда с кашлем полетели бы куски льда с кровью. Мышцы сковывало медленно, но верно, скручивало болючим онемением руки и ноги, начиная с кончиков пальцев. Холод карабкался выше, ледяными метастазами проникал в мелкие сосуды, грозя изломать, искрошить их.
В блестящем мареве впереди чуть заметным сгустком рисовалась человеческая фигура. Она удалялась, иногда останавливалась, будто приглашая следовать за ней, размытой, молчаливой и на слух, и ментально. Почти неопределённый силуэт, но Мэл знала – это её брат. Мертвец приглашал следовать за ним, в холод и покой. Наверное, об этом говорил Ваас. О такой смерти, что, по его мнению, много лучше медленного разрушения, когда твоё тело и мозг используют, как временно нужную вещь. Кому интересно, что телу хочется жить? Тело мелко дрожит, по крупицам собирает тепло в центре, отчего сердце и голова горят, будто в огне.
«Холод – не так страшно. Быстрее отмучаетесь…» – всплыли в памяти чьи-то слова, подсвеченные тревожным алым миганием экранов: «отказ систем жизнеобеспечения». После этих слов, помнится, можно было умереть, условно или по-настоящему. Но перед этим обязательно бороться – без этого никак. Тело боролось. Знало само по себе: где-то совсем близко мирно потрескивает костёр, нужно только дотянуться.
Манящий в метель белый силуэт заслонило вдруг блестящее от зноя, отливающее огненной бронзой лицо. Его обладатель коснулся Мэл горячими, как перегретый мотор, руками, скользнул по плечам, очерчивая их контур. Ваас молчал – абсолютно нереальный факт, да и откуда взяться главарю тропических пиратов среди снегов на Альбе? Впрочем, так ведь и происходит при замерзании. Полусон-полубред, предшественник смерти.
– Надо же, какой потенциал пропадает… – главарь расцепил наконец губы, но звук не поспевал за их шевелением. Двоился, троился, удесятерялся, шипел, как ветер или стая рассерженных варанов. Горячая ладонь коснулась спины – промёрзшая кожа отозвалась дрожью. Лицо пропало из поля зрения, шею обожгло раскалённое дыхание.
Холодеющее тело готово было цепляться за жизнь до конца, поэтому содрогнулось, ощутив на себе касание пышущих жаром, сухих губ. Наверное, это могло бы сойти за поцелуй, если бы кожу тут же не сдавили зубами, чуть урча. Так же где-то в глубине острова, в укрытых ночной пеленой дебрях сыто урчал тигр, прокусывая плоть недавно пойманной добычи. Вонзал клыки в ещё мягкое, нетронутое окоченением мясо, на мгновение поднимал измазанную кровью морду к мигающим сквозь кроны деревьев звёзды, потом принимался за трапезу снова.