- Одолжение? - возмутился Зимински. - Сделай ты подобное одолжение Дженнеру, Пастору или Листеру, в медицине по-прежнему царило бы средневековье!
Манчини чиркнул спичкой и принялся раскуривать сигару.
- Мы только сообщили, что большинству не по душе то, чем Снэйт занимался. Разве не долг прессы быть объективной?
- А чем он занимался?
- Чем-то, имеющим отношение... - Манчини как-то неопределенно взмахнул рукой, - ...не помню точно, но чем-то, имеющим отношение к "пробирочным" детям... - Он помолчал, затянувшись сигарой, первой, которую позволил себе после инфаркта. - Да какое это имеет значение? - добавил он, гася спичку. Мы, по-моему, обсуждаем, как договориться об операции, а не играем в вопросы и ответы.
- Значит, ты не знаешь?
- Предположим, не знаю, - рассердился Манчини. - Откуда мне знать, черт побери? Я издатель, а не врач.
- Тогда я объясню тебе, - твердо сказал Зимински, стремясь использовать представившуюся возможность, о которой он и мечтать не смел: ткнуть Манчини мордой в то, что принадлежавшие ему газеты, теле- и радиостанции натворили со Снэйтом. - Когда Снэйт был еще просто хирургом в больнице имени Дентона Кули, у него возникла одна идея, и, как все великие идеи, она была, в сущности, удивительно проста. Зная, что абсолютная тканевая совместимость возможна только когда делают пересадку однояйцевым близнецам, Снэйт сообразил, что, если вынуть ядро из человеческого яйца и заменить его клеточным ядром из организма, допустим, человека с больным сердцем, в конечном итоге появится генетическая модель, чье сердце можно пересадить тому человеку, который его, так сказать, сам себе взрастил.
- Под генетической моделью, насколько я уразумел, ты понимаешь "пробирочного" ребенка?
- Да, - настороженно ответил Зимински. - Но этот ребенок зачат из находящейся вне человеческого тела яйцеклетки, которая может расти лишь в искусственной матке.
Манчини кивнул.
- А затем?
- Не успел бы зародыш обрести способность ощущать боль, как Снэйт вынул бы у него сердце, перфузировал бы его, с помощью гормонов ускорил бы его рост и пересадил пациенту, из клетки которого оно было создано.
- А что сталось бы потом с ребенком?
- Что значит "потом"?
- По-моему, я задал тебе довольно простой вопрос, черт побери! вспылил вдруг Манчини. - Что сталось бы с ребенком после того, как у него вынули сердце?
- Ребенок... - Зимински пожал плечами. - Насколько мне известно, он подлежал бы уничтожению.
- То есть его убили бы, так?
- Это не разговор! - возмутился Зимински. - Мы же не называем убийством, когда прерывают беременность, а в год делают десятки тысяч абортов и столько же происходит выкидышей.
- Есть люди, которые именно так это и называют.
- Есть люди, которые считают, что земля плоская!
- Ну ладно. Но зачем заниматься таким сомнительным делом, когда есть возможность создать механическое сердце?
- Зачем чесать ухо ногой, когда у тебя есть рука? Видишь ли, сердце это образец эффективности. В год оно делает где-то от сорока пяти до пятидесяти миллионов сокращений. Самая лучшая резина рвется после шести миллионов сокращений. Кроме того, мы не знаем, чем питать механическое сердце, как варьировать его пропускную способность, как поддерживать при этом нормальный состав крови... - Зимински презрительно махнул рукой. - Но вернемся к тому, о чем мы говорили, а именно: если бы Снэйту дали спокойно работать, трансплантация шагнула бы далеко вперед. Мы, наверное, уже перестали бы пользоваться иммунодепрессивными средствами и не воровали бы органы у мертвецов. Забыли бы про отторжение, и любой, кто нуждается в пересадке, мог бы тотчас лечь на операционный стол. - Зимински, высказав наконец все, что давно копилось у него в душе, с облегчением прикончил содержимое своего стакана. - Даже ты! - с насмешкой добавил он.
- В чем ты пытаешься меня убедить? - спросил Манчини. - Что Снэйт откажет мне в операции? Об этом идет речь?
- Не знаю, откажет или нет, - пожал плечами Зимински. - Меня лично интересует, почему ты стремишься в пациенты к человеку, которого сам же обмазал дерьмом и, по сути дела, выдворил из Нью-Йорка?
- Потому что, как я тебе уже сказал, Снэйт, пересаживая сердце, дает стопроцентную гарантию, что отторжения не произойдет.
- И ты в это веришь? - возмутился Зимински. - Фрэнк, бога ради, послушай меня: такой гарантии дать нельзя. - Тон его стал более мягким. - Я согласен, у Снэйта меньше случаев отторжения, чем у любого другого хирурга. Но все равно они есть. И твое сердце может оказаться в их числе.
Расстегнув нагрудный карман рубашки, Манчини вынул из него листок бумаги.
- Ну-ка взгляни на этот список, - сказал он, разворачивая листок и подавая его Зимински. - Это имена кое-кого из тех, кому Снэйт сделал пересадку. И, как и Спигел, все они в отличной форме.
Зимински нацепил на нос старомодные очки в металлической оправе и принялся просматривать список.
- Это та самая? - спросил он, указывая на фамилию известной на весь мир киноактрисы.
- Да.
- И ей пересадили сердце!
- Фаллопиевы трубы, - ответил Манчини. - Она всю жизнь мечтала иметь детей, но зачатых в пробирке не хотела. А в апреле наконец родила девочку.
Зимински стал читать дальше.
- И тебе ничего не кажется странным в этом списке? - закончив, спросил он.
- Странным? - нахмурился Манчини. - Что значит "странным"?
- Во-первых, все это люди богатые. Я знаю, что среди пациентов Снэйта не бывает бедняков, но и богатых он берет не всех подряд. - Зимински шлепнул по списку тыльной стороной ладони. - Те же, кто числится в этом списке, не просто богаты, они очень богаты, таким он, по-видимому, не отказывает. И подобное обстоятельство не представляется тебе странным?
- А что тут странного? Как говорится, за что платишь, то и получаешь...
Зимински вернул ему листок.
- Именно этот вопрос я и хотел задать тебе, - сказал он, снимая очки. Сколько, по-твоему, стоит пересадка у Снэйта? Например, пересадка сердца?
- Точно не знаю. Знаю только, что Спигелу пришлось раскошелиться.
- Пятьдесят тысяч долларов? - настаивал Зимински.