За смертью конгрессмена последовали юридические осложнения с его взрослыми детьми, но Гвен вышла из них, заполучив особняк в Спринг Вэлли и, что, возможно, еще более важно, впервые вкусила известность. Вкус ее пришелся Гвен по душе, в погоне за дальнейшей известностью она написала для «Космо» несколько злоречивых статеек о сексе в Вашингтоне, и это открыло ей двери в таинственный круг людей, которые выступают по телевидению, потому что они знамениты, а знамениты потому, что выступают по телевидению. При всем при том Гвен находила время для «романтической», как деликатно выражаются светские хроникеры, связи со знаменитым (и женатым) молодым сенатором, с одним из наиболее известных космонавтов и тремя или четырьмя бейсболистами команды «Вашингтонские краснокожие». Гвен была знаменитостью и упивалась этим. Отношение Нортона к ней было двойственным. Он считал ее правдивой, но не доверял ей. Он знал, что они с Донной подруги, и часто думал, что она дурно влияет на Донну. Но главное, по осведомленности в Вашингтоне мало кто мог сравниться с Гвен, падкой на сплетни, как некоторые женщины на драгоценности, и Нортон надеялся, что она расскажет ему о Донне то, что вряд ли мог знать кто-то другой.
Гвен привела его в громадную, с темными стенами библиотеку, там горел камин. Нортон был здесь однажды, тогда над каминной доской висел портрет матери конгрессмена. Теперь его сменила картина Ларри Риверса с изображением мусорной кучи.
– Налей нам выпить, – сказала Гвен, указав на бар в углу. – Хочешь посмотреть новости?
– Нет, – ответил он, налил в два стакана шотландского виски и подсел к ней на длинный зеленый диван. Взяв стакан, Гвек чокнулась с Нортоном.
– Больше плакать не буду, – пообещала она. – Никаких орхидей для мисс Блендиш. Никаких слез по мисс Хендрикс. Она была крепкой, Бен, крепче, чем ты думал. Крепкой и славной. Быть крепкой и стервой легко. Но крепкой и славной – почти невозможно. Ладно, она мертва, но знаешь что? Донна прожила за последние пять лет больше, чем многие женщины за всю жизнь. Большинство женщин рождается мертвыми. Они вырастают куколками снаружи и бездушными внутри. Донна разгадала их мелкую грязную игру и отвергла ее. Встала на свои маленькие ножки и заявила: «Мир, ну тебя к черту. Я это я, и мы будем играть по моим правилам». Так и вышло. Покойся с миром, дорогая, покойся с миром, и пошли все к черту.
Гвен снова заплакала, глядя на Нортона в упор, словно запрещая ему усомниться, в том что она любила Донну не меньше, чем он. Из-за Донны между ними всегда было скрытое соперничество. Такой уж была Донна; люди относились к ней по-собственнически, и конечно же она неизменно восставала против этого.
– Помню вечер, когда мы только прилетели в этот проклятый город, – продолжала Гвен. – Ни я, ни она не бывали здесь раньше. Я, едва став совершеннолетней, выскочила из кливлендского отделения ЮПИ, отправилась завоевывать Вашингтон и сманила ее с собой – она не рассказывала тебе об этом? – так как знала, что иначе она выйдет замуж за какого-нибудь идиота и всю жизнь провозится с пеленками. Едва самолет взлетел, мы немного выпили и тут же уснули, но над Вашингтоном проснулись. Никогда не забуду, как я глянула вниз и увидела ночной город, машины на Мемориальном мосту, эти проклятые прекрасные памятники, купол Капитолия вдали. И заплакала. Мне так хотелось туда, так хотелось, чтобы весь этот проклятый город был у моих ног. Один актер как-то сказал мне, что ощутил то же самое, когда впервые въехал на голливудские холмы и увидел огни Лос-Анджелеса. Наверно, такое испытывают все, когда молоды и уверены, что могут добиться всего. Самолет снижался, я плакала, а Донна не поняла почему. Она решила, что от страха, взяла меня за руку и сказала, чтобы я не пугалась, что как-нибудь не пропадем. Господи, какой доброй она была. Или я уже говорила это?
Нортон понимал, что говорит Гвен от чистого сердца, но все же какое-то время ощущал к ней одну только ненависть за то, что она притащила Донну в этот жестокий город, за то, что она жива, а Донна убита.
– Что ж, ты добилась своего, не так ли? – негромко сказал он. – Весь мир у твоих ног.
– Ерунда, – огрызнулась Гвен. – Я известна, ты это имеешь в виду? Плевать на знаменитостей и болтовню с ними по телевидению. Велика важность. Ты знаешь, я пишу мемуары. Один идиот-издатель выдал мне сто тысяч аванса.
Гвен провела рукой по волосам, засмеялась и допила виски. Нортону показалось, что она слегка опьянела; ему это было на руку, так он мог выведать у нее побольше.