– Я тоже так думаю, – сказал Нортон. – Но мы не создаем ему проблем. Он создал их себе сам. Тебе надо подумать о своих интересах. О проблемах Уитмора заботятся многие.
Филдс поднялся и стал расхаживать вдоль бассейна.
– Черт побери, – сказал он. – Я ни на что не напрашивался. Это не моя забота. Все из-за той проклятой пленки.
Нортон замер.
– Какой пленки, Джефф? – негромко спросил он. Актер остановился и, казалось, вышел из транса.
– Что? А, ерунда. Забудь.
– Джефф, какой пленки? О чем ты говоришь?
Филдс сел на край шезлонга и обхватил голову руками.
– Сейчас ничего не скажу, – пробормотал он. – Мне надо подумать. Надо поговорить с адвокатом. Не знаю, как и быть!
– Времени у нас мало, – сказал Нортон. – Завтра я возвращаюсь в Вашингтон. Мне нужно знать, куда ты повернешь.
– Приезжай утром в девять, – сказал Филдс. – К тому времени я все решу.
Нортон встал, потом сделал последнюю попытку.
– Пленка, Джефф. Скажи, что ты имел в виду?
– Утром, – ответил актер, и Нортон сдался.
Он поднялся по склону, потом остановился у особняка и взглянул на бассейн. Филдс стал купаться. Немного проплыв, он влез на белый надувной матрац, качавшийся на воде, и теперь лежал вверх лицом, словно в полном покое. Это было приятное зрелище: худощавый, загорелый молодой человек на белом матраце в бирюзовой воде, фоном были кабина, пальмы, горы и бесконечное небо; Нортон подумал, что этот вид был бы хорошей концовкой фильма, если бы в кино еще существовали хорошие концовки.
Филдс открыл глаза, увидел Нортона и помахал на прощание рукой.
– Плывешь своим путем, Джефф? – крикнул Нортон.
– Может быть, – ответил актер. – А может, по течению. «А может, и то, и другое», – подумал Нортон, помахал рукой и пошел к своей машине.
25
Возвратясь в отель, Нортон зашел в бар, заказал джин с тоником и попросил бармена включить вечерние новости. Без новостей Нортон не мог жить: в тот вечер, когда пропускал Уолта Кронкайта, он начинал дрожать и потеть, как наркоман без своей дозы. Бармен как-то странно поглядел на него, но включил большой цветной телевизор над стойкой. Никто больше в маленьком темном зале не интересовался новостями, и Нортон заметил, что несколько человек хмуро поглядели на него.
Почти все новости в тот вечер были из Вашингтона, и все были скверными. Цены растут, безработица увеличивается, продовольствия не хватает, специалисты в недоумении. Еще один конгрессмен обвинен в сокрытии доходов, сенат скован обструкцией. Госдепартамент предвещал новый взрыв насилия на Ближнем Востоке, Пентагон требовал еще денег, министерство финансов намекало на очередное повышение налогов. Плохие новости одна за другой плыли с экрана, и Нортон стал чувствовать себя неловко, стал видеть их с новой, тревожной, не вашингтонской точки зрения. В Вашингтоне он воспринимал политические мытарства нации как повседневное явление, как лос-анджелесский смог. Более того, он и большинство его знакомых либо так, либо иначе наживались на политических бедах. Но здесь, в этом шикарном небольшом баре, в пустынном раю, вашингтонские безрадостные известия казались совершенно неуместными. Он заметил, что посетители начинают ворчать, сердито указывать на него, и внезапно ему пришла ошеломляющая мысль: «Как же они должны ненавидеть нас!» Хемингуэй называл Париж праздником, который всегда с тобой, но Вашингтон был несчастьем, которое всегда с тобой, ежедневно рассылающим свои гнетущие сообщения на всю беспомощную, непонимающую страну.
– Послушайте, мистер, вы еще смотрите? – спросил бармен. – Кое-кому хочется посмотреть игру в гольф.
– Отличная мысль, – сказал Нортон, и Уолтера Кронкайта внезапно сменил Джонни Миллер, загоняющий мяч в лунку с тридцати футов. Общий вздох пронесся по залу, и даже Нортон почувствовал облегчение.
На другое утро, когда Джефф Филдс вышел из особняка, Нортон как раз ставил «форд» рядом с его «ягуаром». Подойдя, Нортон встретил актера у подножия лестницы. Филдс был в теннисных туфлях, белых льняных брюках и зеленой спортивной рубашке, выглядел он нервным и рассеянным.
– Привет, Джефф.
Актер поглядел на Нортона и рассмеялся.
– Бен, на тебе лица нет.
– Я почти не спал, – согласился Нортон. – До рассвета все думал об этой истории. Да и ты выглядишь неважно.
Актер сунул руки в карманы, угрюмо уставился в подъездную аллею и рассеянно пнул камушек.
– Сейчас произошла странная вещь, Бен, – сказал он. – Едва я решил, как мне быть, произошла очень странная вещь.
– Какая?
– Слушай, я буду откровенен с тобой, насколько могу. Вчера ты говорил дело. После твоего ухода я позвонил адвокату, и мы долго беседовали. Потом позвонил в Вашингтон одному человеку – кому, не скажу – и поговорил с ним. В конце концов я решил, что ты прав, что мне следует рассказать прокурору правду об этой истории, и будь что будет.
– Отлично, – сказал Нортон.
– И буквально десять минут назад этот сюрприз, – сказал Филдс. – Позвонил командир армейской базы, она тут рядом, за городом. Говорит, чтобы я немедленно приезжал, мне звонят из Белого дома.