Однако нельзя сказать, что поводы для каждого его визита в Ирин кабинет были вымышленными. Ничуть. Маркетологом Вадим оказался на редкость толковым: в его голове роилось множество свежих идей, и каждую из них он излагал Ирине, как вышестоящему начальству.
Судя по всему, к встречам он готовился загодя. У Иры возникало стойкое ощущение, что каждый свой визит Черкасов репетировал не по одному часу перед зеркалом: настолько гладкой и связной была его речь. Причем, он всячески старался использовать не обиходные слова, а мудреные к ним синонимы, или же английские или французские аналоги, стремясь выложить перед начальницей весь свой интеллектуальный багаж на золотую тарелочку, как высший дар покорительнице сердца.
Вдобавок ко всему, подтверждал напыщенные свои речи графиками и схемами. Это были не просто графики, не просто схемы. Казалось, перед представлением вышестоящему начальству он вылизывал их языком — настолько гладенькими, чистенькими, вылощенными они были. Если была хоть малейшая возможность украсить схему каким-нибудь спецэффектом — Черкасов непременно ее использовал, применяя для этого все компьютерные возможности, всяческие тени, объемные изображения, и прочую эффектную чепуху. Единственное, до чего он пока не додумался, так это заламинировать огромную схему формата А1.
В то же время Ирина вынуждена была констатировать: при всех его 'чересчур' в Черкасове не было ни капли жеманства. Все, что он делал, было для него нормой, а вовсе не предназначалось для игры на публику. Это была его натура: слишком тщательно следить за собой, слишком тщательно готовить устные и письменные отчеты о проделанной работе, слишком тщательно облекать свои мысли в графические изображения. Все слишком тщательно, все слишком продуманно. Это могло не нравиться окружающим, могло их раздражать — но он был таким, и, судя по всему, таким себе нравился.
Во время производственных встреч Ира старалась прятать подальше негативные эмоции и общалась с маркетологом ровно, как с любым другим сотрудником. Однако с каждым разом давить в себе неуют и антипатию становилось труднее.
Стоило признать: Черкасову удалось ее зацепить. Не так, как ему, наверное, хотелось. Но неизгладимый след в душе оставил.
***
А в душе Ларочки Трегубович, внешне почти всегда спокойной и рассудительной, бушевал ураган страстей. Целыми днями она мило улыбалась подруге, а теперь еще и непосредственной начальнице, шелестела легким ветерком море комплементов в вышестоящие уши, всячески старалась угодить: 'Ах, Ирочка, ты так замечательно выглядишь, ты такая умница — смотри, как у тебя все ладно получается. А красавица какая! Да ты ж моя дорогая подруженька, да я ж за тебя в огонь и в воду!' И во взгляд при этом старалась подпустить побольше сахару: дескать, я сама откровенность, сама лояльность — вернее меня не найдешь!
Все менялось, когда Ларочка закрывала за собою входную дверь квартиры, и оставалась в полном одиночестве. То есть не совсем полном: Софья Исааковна, перенесшая смолоду несколько неудачных беременностей, плюс многолетнее лечение гинекологических проблем, постарела очень рано и как-то даже вдруг, в одночасье. Уже в пятьдесят пять вовсю охала и кряхтела, с трудом преодолевая преграды в виде лестниц. Но тогда еще она вынуждена была карабкаться по жизни: если не она — кто о доченьке ненаглядной позаботится? Моисей Яковлевич ушел рано, оставив любимых девочек без помощи.
Ковыляла Софья Исааковна ровно до тех пор, пока Ларочка не окончила университет. Порадовалась красному дочкиному диплому, да на радостях и слегла окончательно. Разве что до туалета пока еще добиралась самостоятельно, но это давалось ей все с большим трудом, и Ларочка с ужасом ждала, что сил материнских на это скоро вовсе не останется, ведь возраст уже приличный — как ни крути, а без малого восемьдесят. И тогда… Страшно подумать, что будет тогда.
Когда-то мама была для Ларочки всем. Да что там — именно благодаря ей она до сих пор идентифицирует себя Ларочкой, и никак иначе. Даже Ирку, и ту приучила: она Ларочка, а не Лариса! 'Лара' еще так сяк — пойдет как сокращенный вариант. Но вообще-то она Ларочка. И благодарить за это должна маму. Это мама всей своей жизнью пояснила ей: ты у себя одна, ты у себя самая лучшая, и вообще лучшая. И только лучшего достойна. Спасибо маме — не пустила замуж за убожество. А то Ларочка чуть было не выскочила за первого встречного — пусть ничтожество, зато у нее будет штамп в паспорте, как у Ирки.
Но вообще-то жаль, что она не вышла замуж. Глядишь — вырастила бы из ничтожества человека. Ирка-то ничего, не побоялась за работягу выскочить. Хотя… За такого-то и Ларочка бы пошла. Не пошла б — побежала. Ну да ничего — еще не вечер. Придет на ее улицу долгожданный праздник. Ирка свое скоро отпляшет, а Ларочка до конца жизни плясать будет на ее костях.
Непонятно, когда жизнь успела такой крутой вираж сделать? Вроде носили ее, носили на руках, а потом — бац, и…
Сколько себя помнила, всегда было так: родители сил для ее блага не жалели. Потому что Ларочка — пуп Вселенной. В этом она была с родителями солидарна: да, она таки пуп! Вся Вселенная крутится вокруг нее. Земля, может, и вертится вокруг Солнца. А вот Солнце вокруг кого? Вокруг Ларочки, да.
Так было, и так должно быть впредь. Когда-то, мама рассказывала, у нее чудовищно болела спина, но она упорно носила дочку на руках до пяти лет — чтобы ребенок не упал, не попортил личико на всю жизнь. Вот это правильно. Это забота о ребенке. И так во всем. Всю жизнь мама-папа вокруг нее на цыпочках: чего тебе, деточка? ах, осторожно, родная! ах, не упади! ах, не ошибись! ах, не выходи замуж — он тебе не пара!
Потом не стало папы. Но Ларочка его смерти практически не заметила: за ней ухаживали, как в прежние времена, она привычно получала все требуемое. Как уж у матери так получалось, но ведь получалось же. Почему теперь все иначе? Так нечестно! Это подло! Сначала ее приучили ко всему готовенькому, а теперь бросили одну. Мало того, что мать перестала ей помогать. Было бы тяжело, но Ларочка бы с этим справилась. Наверное. По крайней мере, она бы постаралась. И даже не обижалась бы на беспомощную мать. Наверное.
Но мать теперь сама требовала помощи — вот в чем штука! Коварный, подлый поворот. Ларочку никто не учил, никто не предупреждал. Это против правил! Мать же сама эти правила устанавливала — все для Ларочки, все для доченьки! А теперь… Да свинство это с материной стороны, вот что! Сначала отец ушел — ну тот ладно, на мать Ларочку оставил. А та теперь на кого бросила? Да еще и охает. Вроде Ларочка может ей помочь. Чем она поможет? Лекарство от старости еще не придумали!
Впрочем, материнское присутствие ее не особенно тяготило. То есть ей, конечно, надоело обслуживать беспомощную старуху, но замечала она ее присутствие лишь тогда, когда мать дергала ее со своими мольбами. Все остальное время Ларочка просто не обращала на старушку внимания: ну, лежит там что-то на кровати, охает, ворочается с боку на бок. Дерево вон за окном тоже охает, поскребывает стекло толстой развесистой веткой. Что ж, внимание на него обращать, вздрагивать каждый раз?
Раздевшись, Ларочка запихнула джинсы вместе со свитером на полку шкафа. Привычно подумалось: хвала тебе, Леви Страус, за чудесное изобретение! Достаточно постирать-погладить раз в три месяца, зато потом — красота: ни вешать, ни складывать не обязательно. Хоть комком бросишь — никакого ущерба штанам не доставишь. Они и должны быть чуток мятыми — кто ж на джинсах стрелочки выводит? Свитер — тоже штука удобная, а то придумали — пиджаки, блузки шелковые. Сами-то пробовали хоть раз эти блузки в порядок привести? То-то. Небось, услугами химчистки пользуются, а Ларочке такая услуга кусается. С ее секретарской зарплатой все самой делать приходится. Попробовала было походить на работу в костюмах да платьях, на такие жертвы пошла ради этого малолетнего красавца, а он, подонок, даже внимания на нее не обратил. Урод!