Он же их и организовал — это единственный вариант. Вполне логично: влюбился в Паулину Видовскую — а кто в нее не влюблялся? Прекрасно понимал, что шансы его равны нулю. Вот и придумал беспроигрышный сценарий. По стране ведь гуляло море ее фотографий: где бы она ни появлялась, ее всюду фотографировали. То саму, то с какими-то людьми. Проще простого вырезать ее лицо с этих снимков, и прилепить к откровенной похабщине. А потом под эту лавочку рассказать ей душераздирающую историю о том, как ее коллективно насиловали всем миром.
Гад! Мурло солдафонское!
Что ж. По крайней мере, Паулина точно знает, что отец ее ребенка именно Черкасов. Вот и пусть воспитывает, кретин. А она подождет, пока буря, организованная им, уляжется, и приступит к повторному покорению олимпа. Если это удалось ей один раз — почему не получится во второй?
Жена Николаю была необходима — он прекрасно это понимал. Не потому необходима, что офицеру кто-то должен гладить рубашки и пришивать к кителю новые погоны. С этим, в принципе, он и сам мог бы справиться. А еще вернее — любая дура в благодарность за его фамилию справилась бы и с утюгом, и с иголками, и с кастрюлями-сковородками.
Паулина была ему необходима для чего-то, чему он сам не мог придумать названия.
С одной стороны, он ее презирал и ненавидел: она компрометировала собою его офицерскую честь. Если кто-нибудь узнает в ней скандальную певичку — ему останется только застрелиться.
С другой — опять же ненавидел. За то, что жить без нее теперь сможет вряд ли. За свою от нее зависимость. За то, что раз от разу не оправдывала его надежд на животный секс, которым одарила лишь раз, той мерзкой, но такой восхитительной, даже волшебной ночью. За то, что брюхо отрастила неизвестно от кого — уж он-то знает, что кандидатов на отцовство кроме него было еще семь штук.
Ненавидел. Так ненавидел, что порою не мог сдержать ненависть, и хлестал по щекам беременную бабу. Хлестал, и плакал. И еще сильнее хлестал, если не удавалось спрятать от нее слезы.
Он ее любил. И за это ненавидел. Или не так — Николай не мог понять, что чувствует. В один момент он готов был мыть ее ноги собственным языком, а в другой — наказывать за унизительный порыв. А еще лучше не бить, а любить физически, мучить, истязать до обморока в надежде, что в ней проснется та, которая одарила однажды немыслимым удовольствием.
Сначала Паулина что-то там дергалась в борьбе за лидерство. Он быстро показал ей, кто в доме хозяин. Она оказалась хорошей ученицей — усвоила науку очень скоро. Изредка еще несмело пыталась хоть немножко облегчить собственную долю, но лишь раззадоривала этим Николая.
Бранные слова были практически единственными, которые он произносил в ее адрес. Паулина сгибалась под их тяжестью, а он еще сильнее любил ее такую, униженную. Или ненавидел. Нет, все-таки любил. Жить без нее не смог бы. И за это ненавидел люто. Ползать перед нею готов был, вымаливая любовь. Но она не смела сопротивляться — значит, не о чем было молить. И за это он ее тоже наказывал, как и за многое другое.
Она вынула из него душу. Вынуть вынула, а вернуть на место забыла. Она сама виновата.
Родился мальчик. Не сын — просто мальчик. Это чудовище с голубыми глазами он никогда не сможет назвать сыном: сам-то Николай, записанный в метрике отцом — ярковыраженный брюнет с почти черными глазами.
И в этом тоже была виновата Паулина. То, что она будет всю жизнь отвечать перед мужем за эту вину, сомнения не вызывает. У Николая с нею свои счеты. Он ее накажет, он же и простит. А через три минуты снова будет наказывать — его жена, что хочет, то и делает.
А мальчишка — другое дело. Он прощения не достоин. Он ничего для этого не сделал. И пусть к полутора годам ничто не напоминало о блондинисто-голубоглазом прошлом ребенка — отношение к нему Черкасова уже не могло измениться. И пусть нечастые в их доме гости восхищались необыкновенным сходством отца и сына — Николай с плохо скрытой ненавистью бросал горящий взгляд в сторону мальчишки, и тут же улыбался гостям: а на кого же еще тот должен быть похож?
С течением времени Николай научился более-менее сдерживать гнев и ненависть в присутствии ребенка. Но научиться любить его так и не сумел. А потому отношения его с маленьким Вадиком были прохладными, если не сказать отчужденными. Едва сдерживая в груди ненависть к чужому (?) семени, Николай был чересчур строг с ребенком.
Может, и помягчел бы, если б Паулина вслед подкидышу родила еще одного малыша, пусть хотя бы девочку, но заведомо Черкасову. Однако, несмотря на еженощные труды мужа, забеременеть та больше не смогла. И сомнения в отцовстве засели в голове Черкасова-старшего навсегда.
Паулина тоже не горела любовью к сыну. Едва поняла, что беременна — возненавидела. Из-за него ей придется отложить второе покорение олимпа. Из-за него количество выливаемой на нее грязи возросло тысячекратно. Из-за него Черкасов потерял остатки разума. Побои и унижение стали для Паулины нормой.
Побои терпеть было легче: Николай никогда не бил в полную силу. Скорее, обозначал удары, чтоб жена не расслаблялась. Больше мучил, чем бил. Ночью, когда сын засыпал, начинались истязания любовью.
Она чувствовала — Черкасов ее любит. Но любит странной любовью. Обзывая матерно, получает моральный кайф. Насилуя извращенно — получает кайф телесный. Секс с ним не доставлял ей ни малейшего удовольствия — будто не мужик рядом, а взбесившаяся секс-машина. Однако возразить, отказать ему в близости она не смела. В его присутствии будто переставала ощущать себя человеком. Если он видит в ней животное — значит, так и есть.
Ненавидела себя за это, но ничего не могла с собой поделать. Духу не хватало что-то изменить в их отношениях. Не хватало смелости на побег. Сломал ее Черкасов. Не было больше Паулины Видовской. Ее место заняла несчастная, неуверенная в себе женщина. Мысли о возвращении на эстраду плавно растворились в воздухе.
Сын же, которого раньше не любила, постепенно стал единственной отдушиной. Только с ним Паулина чувствовала себя настоящей женщиной.
Напряженные отношения с отцом не могли не оставить следа в характере Вадика. При нем мальчишка был тихим и незаметным, чтобы не нарваться лишний раз на 'комплимент'. По той же причине хорошо учился в школе — не из особой любви к наукам, а сугубо из животного страха перед тяжелой отцовой рукой.
Зато мать Вадик обожал. Даже боготворил.
Она всегда была рядом. В детский сад он не ходил — какие садики в гарнизоне? С друзьями тоже не особенно складывалось- те все, как один, хвастались папами, какие они у них сильные, хорошие, у кого из них на погонах звезд больше. Маленькому же Вадику было не то что неинтересно говорить о своем отце — ему было страшно даже представлять его мысленно. А потому он чаще сидел дома, или прогуливался с мамой за ручку по гарнизону.
Мама была хорошая и добрая. Много рассказывала Вадиму про красивый город Москву, в который они непременно когда-нибудь поедут и останутся там навсегда. В разговорах они, будто сговорившись, никогда не упоминали об отце: видимо, маме разговоры о нем были столь же неприятны, как и маленькому Вадиму.
Мама учила Вадима культуре. Как правильно говорить, как вести себя за столом, как относиться к девочкам. Мама всегда одевала его, как игрушку: даже в непростые советские времена умела находить для сына красивые модные вещи. А чего не удавалось купить, мастерила сама. Ее сын всегда выглядел самым ухоженным ребенком в гарнизоне.
Постепенно мальчик привык к всеобщему вниманию: с самого детства все соседки и немногочисленные мамины приятельницы восхищались его красотой: ой, какой хорошенький! ему бы девочкой родиться! В школе девчонки, хоть и маленькие совсем, разглядели его необычную внешность, и по-детски бесхитростно проявляли влюбленность, угощая Вадика кто яблоком, кто конфетой.
Несмотря на это, не было у Вадика ни друзей, ни подруг — одни сплошные одноклассники да соседи. Частые переезды из одного гарнизона в другой не способствовали приобретению друзей. Зато мама всегда была рядом.