Как-то раз Игорь заговорил об этом с дьяконом, но тот опять начал своё:
— Вижу, князь, гордыня из тебя прёт. Гнетёт людская неприязнь. Думаешь за храбростью грехи спрятать? Мнишь себя страдальцем? Ты свои страдания получил, от Бога отступив. Ладно бы себя одного на мучения обрёк, а то ведь тыщи людей в степи положил и другие тыщи ныне на Руси страдают под половецкими саблями. Не видать тебе Царствия Небесного, не вымолив прощения у Господа!
Игорь пожалел, что выпросил себе такого духовника.
Однажды Узур устроил Игорю встречу со Всеволодом, которого взяли в плен воины хана Тайдулы, и Всеволод теперь пребывал в становище за рекой Торм.
Братья долго тискали друг друга в объятиях, радуясь встрече.
— Я думал, что тебя и в живых нет, — не пряча слёз радости, молвил Игорь. — Как же ты уцелел, брат?
— Заарканили меня поганые и поволокли по степи, долго волочили, — рассказывал Всеволод, — я потерял и меч, и шлем. Потом навалились скопом и повязали. Племянник наш тоже тут недалече, в становище хана Елдечука. И многие рыльские дружинники с ним.
Долго поговорить братьям не довелось: этому воспротивились стражи, приставленные ко Всеволоду Тайдулой и содержавшие его в большей строгости, нежели люди Кончака Игоря.
Проезжая как-то раз через стан верхом на коне по пути на соколиную охоту, Игорь услышал краем ух2Г обрывок разговора двух пленных воинов из своего войска:
— Гляди, князя нашего поганые как дорогого гостя содержат, а мы, горемычные, в колодках сидим!
— Хотели разжиться рабынями половецкими сами в рабах оказались.
В начале осени до половецких кочевий дошёл слух о неудаче Кончака под Переяславлем, о поражении Гзы и прочих ханов в Посемье от полков киевского князя.
Поздним вечером в шатёр к Игорю пожаловал Узур.
Агунда стелила пленнику постель, сверкая обнажённой грудью в разрезе коротенькой безрукавки. Нагота её просвечивала и сквозь тонкое шёлковое покрывало, обёрнутое вокруг бёдер. Распущенные по плечам чёрные волосы блестели в свете масляных светильников.
— Оставь нас, Агунда, — властно сказал Узур.
Рабыня повиновалась, но, уходя, демонстративно набросила на себя не свой халат, а плащ Игоря, тем самым говоря, что непременно вернётся сюда. В больших, чуть удлинённых к вискам карих глазах Агунды не было робости перед Узуром. Наоборот, в её смелом взгляде можно было прочесть об одолжении, какое она ему оказывает.
Игорь в простой посконной рубахе лениво листал Евангелие, но тотчас же отложил его, едва появился побратим.
— С чем пожаловал, друже? — спросил Игорь по-половецки.
— С плохими вестями, князь, — ответил Узур, усаживаясь на ковре. — Разбили ханов в Посемье твои соплеменники. Гза сына потерял. Копти — брата.
— Это вести добрые для меня, — усмехнулся Игорь. — Посемье — это моя вотчина.
— Вотчина твоя там, княже, а ты здесь, — заметил Узур. — Вернутся ханы, на тебя гнев свой обратят. Кончак далеко и не сможет защитить тебя.
— А ты, Узур?
— И я не смогу.
— Что же делать?
— Бежать тебе надо, князь.
— А сын мой?
— Сын твой здесь останется. Я прослежу, чтобы гнев ханов его не коснулся.
— Без сына я не побегу!
— Не могу я Владимиру побег устроить, — развёл руками Узур. — Стража его мне не подвластна.
— Как же ты его спасёшь, случись что?
— Я знаю как. Верь мне, князь.
Игорь вздохнул:
— Постыдно это как-то — бежать в одиночку, когда соратники мои в колодках сидят.
— Вот ты и постараешься людей своих из плена выкупить. А иначе кто им поможет? Кто поможет брату и племяннику твоему?
Игорь задумался.
— Спасайся, князь, — настаивал Узур, — другой такой возможности не будет. Забирай слуг своих и беги! Коней и провожатого я дам.
— Тревожно мне за сына, побратим, — признался Игорь. — Что я жене скажу, она души в нём не чает?
— Чтобы ты не тревожился, князь, я своего сына, твоего крестника, с тобой на Русь отпущу, — сказал Узур. — Коль случится беда с твоим сыном, тогда убей моего.
Такое благородство растрогало Игоря до слёз. Он обнял Узура и дал согласие на побег.
Глава двадцать третья
ГОРЕЧЬ ПОРАЖЕНИЯ
Туманным утром, когда ещё не пробудились птицы, а настороженная тишина была полна влажной прохлады, Вышеслав по привычке поднялся на крепостную стену Путивля, чтобы проверить караулы. Хотя половецкие орды откатились в степи, но кто знает, может, ханы вернутся, дождавшись, когда из Посемья уйдут полки киевского князя.
Хромоногий Бермята, дремавший на вершине башни, при виде воеводы суетливо вскочил, опершись на короткое копьё.
— Тихо? — спросил его Вышеслав.
— Тишина, — ответил Бермята и шмыгнул носом.
Зябко-то как, — взглянул на него Вышеслав.
— Так жнивень на исходе, — промолвил страж. — Ночами туманы стоят. И росы обильные под утро.
Вышеславу хотелось подольше поболтать с Бермятой просто, ни о чём. Но, повинуясь чувству долга, он зашагал дальше по стене.
Миновав ещё несколько башен, Вышеслав вдруг увидел на забороле близ строящейся воротной башни одинокую женскую фигуру в длинной, подбитой мехом душегрее из голубого, расшитого золотыми нитками аксамита. Её голову венчала голубого же цвета тафья с околышком из горностая, надетая поверх белого убруса.
У Вышеслава скрипнула доска под ногой. Женщина повернула голову. Это была Ефросинья.
— Фрося? Почто ты здесь в такую рань! — воскликнул Вышеслав, подходя к княгине.
Он подумал, что княгиня пришла на стену, чтобы встретиться с ним. С той поры как сгорел княжеский терем, они жили врозь. Ефросинья — в монастырских палатах у матушки игуменьи, а Вышеслав — в доме тысяцкого Бориса.
Однако Ефросинья не выказала радости, увидев Вышеслава. Она даже не позволила ему поцеловать себя, хотя за последние несколько дней им не довелось увидеться ни разу.
Такая холодность насторожила Вышеслава.
— Всё ли ладно у тебя, Фрося?
— Суди сам, муж и сын сгинули, терем сгорел, младенец, от тебя рождённый, умер, — тихим голосом перечислила княгиня. — В теле моём немочь, в душе пустота.
— Горлица ты моя, — ласково проговорил Вышеслав, пытаясь обнять Ефросинью за плечи.
Но та отстранилась.
— Не нужно этого, Вышеслав. Любовь наша вместе с тем младенчиком в землю зарыта.
— Что ты такое молвишь, Фрося?!
— Как видно, через грех счастья не приобресть, — печально усмехнулась княгиня.
Вышеслав подавленно молчал. Ефросинья стояла рядом с ним, но она была другая, чужая...
— На тебе вины нет, — вновь заговорила Ефросинья, — не казни себя. Просто судьбой нам суждено порознь быть. Вкусила я сладости на ложе с тобой, только обернулась мне та сладость горем горьким. От людей мы, может, и утаили бы грех свой, но Господь всё видит и наказует. Одного сына я уже потеряла, не хочу другого потерять. Игоря поганые пленили. Может, и Владимир в плену.
— Может, — чуть слышно отозвался Вышеслав.
Они вновь умолкли, глядя на тучи, затянувшие горизонт на востоке. Из-за них пробивались светлые потоки солнечных лучей, озаряя широкие дали холмистой лесостепи. В низине у реки клубился туман. Прохладный ветер веял прямо в лицо, принеся запах влажной листвы, смешанной с запахом гари.
— Быть бы мне кукушкой, полетела бы я ветру вслед над полем Половецким, — задумчиво промолвила Ефросинья, — отыскала бы в кочевьях поганых супруга и сыночка милого. Коль живы они, рядом бы оставалась в какой-нибудь роще, а нет... — Ефросинья чуть слышно вздохнула. — Улетела бы в дальние дали куда-нибудь за реку Дунай, за горы Угорские. И осталась бы там навсегда.