Возле сарая Вайда увидел целую гору мешков с зерном. Он ткнул ножом в один, потом в другой. К ногам потекли струйки гречихи и овса. Как и зачем они тут оказались, эти мешки, Вайда так и не догадался. Впрочем, этот вопрос его и не мучил. Была еще нужда думать об этом! Важно, что лошадям корма будет вволю: другие-то батареи давно переведены на механическую тягу, а у них все осталось по-старому — лошадиная сила. А ее, понятно, кормить надо.
И самим пушкарям в котел кое-что пойдет — не оставлять же черных хохлаток на произвол судьбы.
Немцы сидели за Одрой вполне смирно. Не так, как полтора года назад, под Ленине, или как еще месяц тому назад на Поморском вале, под Колобжегом.
Задача расчету была поставлена самая что ни на есть общая. Занять позицию, замаскироваться и быть готовыми — капитан так и сказал — «на случай любой вражеской вылазки». Оборудовать огневую — дело привычное. За ночь все было готово: и окоп для видавшей виды сорокапятки, и ниши для снарядов, и неглубокий, в один накат, блиндажишко для орудийных номеров.
Вайда распорядился, чтобы ездовый шереговец [10] Стах Лещинский перетаскал овес на опушку рощицы, где и должен был неотлучно находиться при лошадях, да чтобы не раздаривал овес другим расчетам. А то, мол, знаю тебя, за одну закрутку махорки готов последнюю рубаху с плеча снять.
Словом, к утру все было сделано. И даже жаркое из курятины, приготовленное старшим шереговцем [11] Зденеком Тримбуляком непосредственно на кухне брошенного немцами дома, тоже было.
День прошел совершенно спокойно. Где-то вдали тяжело ухали орудия — не поймешь, наши или немецкие. Где-то гудели самолеты. А здесь сияло солнце, поднимались над землей белесые космы испарений, а перед обедом над самой огневой порхали белые бабочки. Весна… Теплынь. И если бы не эти отдаленные орудийные уханья, не эта вот противотанковая пушка с вмятинами на щите — кто бы мог подумать, что все еще идет война…
Мечислав Вайда, скорчившись в блиндаже над снарядным ящиком, писал домой письмо. Он это делал каждый день. Обстоятельно излагая свою фронтовую жизнь, сообщал, что ни в чем он тут не нуждается, что все у него есть, одет, обут, накормлен и напоен, что курить он так и не привык и что хорошо бы и отцу тоже бросить сосать свою трубку, потому как для здоровья табак сущий яд. Потом следовали сердечные приветы всем, кого Мечислав хорошо помнил, и обещание завтра написать обо всем более подробно. Заканчивал Вайда обычно словами: «До Берлина уже недалеко» или «До Берлина стало еще ближе».
Дописав письмо, он сворачивал его на русский манер в треугольник, слюнил одну сторону и все тем же химическим карандашом старательно, одними печатными буквами выводил адрес.
— Лешку, — громко звал Вайда второго номера шереговца Лешека Рушковского, — отправляйся за обедом. Да не забудь письмо отправить. И спроси, нет ли ответа. Понял?
Это повторялось изо дня в день. Но ответа все не было и не было. Раньше Вайда объяснял это тем, что письма не успевали за ним: шутка ли, что ни день, то десяток верст, а то и больше, да с боями. Разве найдет тебя письмо? Он почему-то совершенно не принимал в расчет того факта, что других адресатов письма находили… Как-то Рушковский заметил ему ненароком, что, быть может, что-то дома случилось у Вайды, может, переехали куда отец-то с матерью… Вайда как обрезал:
— Куда им ехать? Из родного дома… Если они уехали, то власти сообщили бы.
По вечерам, вполне тихим и довольно теплым — нет, какая все-таки ранняя нынче весна! — снаружи оставался только наблюдатель, а остальные укладывались на прошлогоднее, все еще пахнущее лугами сено, и тогда до позднего часа доносился оттуда наверх приглушенный полушепот солдат. Все кроме Вайды в расчете были в прошлом городские, даже ездовый Стах Лещинский и тот до войны работал вагоновожатым в Лодзи. И, быть может, потому, что были они городские, каждый с особым удовольствием слушал сельские рассказы Мечислава Вайды. Ух, как бередил он души, этот вихрастый жешовский крестьянин!
— Теперь об эту пору жди жавороночьих песен. И, скажи на милость, малая такая птаха, а сколько радости человеку дает. Повиснет над пашней, затрепыхает крылышками и, будто колокольчик звонкий, заливается… Бывало, начнешь пахать, и до того весело, радостно на душе — солнышко для тебя, колокольчики тоже для тебя…