Итак, мне снова предстояла встреча с Польшей. Меня определили в делегацию, направлявшуюся в Катовицкое воеводство. Генка ехал во Вроцлав, старшина — в Познань, а ротный — в Зеленую Гуру.
В день отъезда Генка не преминул высказать напутствие.
— Учти, Валера, читатель ждет от тебя второй «Огневой позиции».
— Постараюсь оправдать твое доверие, читатель.
Не написать о той поездке было просто невозможно.
… Лес заводских труб. Высокие копры угольных шахт. Терриконы, похожие на наши жигулевские курганы. Широкие проспекты городов. Дома из бетона и стекла. Поток машин на автострадах. Пронзительные свистки электровозов. Это все Гурный Шленск — Верхняя Силезия, индустриальное сердце Народной Польши, Польский Донбасс.
Совсем не зимняя погода. Снег почти весь сошел. Зеленеет трава на косогорах, освещенные солнцем перелески сиреневым кружевом обрамляют горизонт. Интересно рассказывала о Верхней Силезии, о революционной борьбе шленского пролетариата жена нашего лейтенанта Агафонова, но справедливо говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я стоял в Катовице у трехкрылого памятника повстанцам шленским. Три огромных крыла из металла, символизирующие три вооруженных выступления силезских рабочих, поднимавшихся в начале двадцатых годов на борьбу за воссоединение своего края, оказавшегося в ненавистной неметчине, с материнской польской землей. Из окна гостиницы я смотрел, на огненные сполохи в ночном небе над Хожувом, Забже, Сосновцем, Катовице: это металлурги разливали сталь, это строители рассыпали голубые звезды электросварки с ажурных переплетений арматуры будущих зданий.
Утром людская река до краев захлестнула улицы: трудовая Силезия торопилась к заводским проходным.
Все это мне знакомо до боли сердечной, все это я видел у себя дома. Каждый год, первого сентября, прежде чем войти в класс, мы всей школой, вместе с учителями и родителями, шли с букетами цветов на Площадь 1905 года к памятнику — обелиску средневолжанским революционерам. Возле этого памятника мне и Генке повязали красные пионерские галстуки.
И ночное зарево над Средневолжанском, над другими волжскими городами ничем не отличалось от силезского. И рабочий день в моем родном городе начинался вот таким же нескончаемым людским потоком.
Я ловлю себя на мысли, что, наверно, от схожести всего увиденного здесь с нашим, советским, привычным с детских лет, от душевного тепла, которое испытываешь при встречах с польскими товарищами, и рождается ощущение прямой причастности ко всему, чем живет Польша. И яснее становится высокий смысл нашей солдатской службы на этой земле, окропленной кровью моего отца, Генкиного брата, сотен тысяч советских воинов.
Шахта «Ленин»… Самая крупная в Польше. Шесть тяжеловесных составов угля в сутки. Самым передовым, самым заслуженным коллективам в Польше присвоено имя Ленина. Металлургический комбинат в Новой Гуте возле Кракова. Гданьская судоверфь, электростанция в Лодзи. И вот эта шахта, первая шахта, построенная в годы народной власти с помощью Советского Союза. После короткого митинга польско-советской дружбы я стою в окружении шахтеров, сжимаю в руке букет алых гвоздик, только что врученных каждому из нас молодыми парнями в черных, как антрацит, парадных шахтерских мундирах, в высоких шапках с султанами из перьев, и слушаю слова о нашей нерасторжимой дружбе, которые невозможно придумать, не прочувствовав их.
Старый шахтер рассказывал о том, что он видел своими глазами на этом месте тридцать лет назад.
— Тут, где мы стоим, было болото. А неподалеку находился гитлеровский концлагерь. Меньший по размеру, чем Майданек или Освенцим, но нисколько не меньший по своим ужасам. Тут каждый день погибали в фашистских застенках советские военнопленные, патриоты Польши. Красная Армия принесла нам свободу. А потом советские люди прислали первые восемнадцать угольных комбайнов «Донбасс» для нашей шахты.
Только что я видел один из таких комбайнов в угольном штреке. И белозубый парень — машинист комбайна, вскинув вверх руку с оттопыренным большим пальцем, прокричал мне по-русски: «Хорошо, товарищ!»
— На нашей шахте был Юрий Гагарин, — говорит секретарь парткома Богуслав Блашчак. — Юрию очень поправилась шахта, и мы обещали ему, что шленские шахтеры будут вечно крепить нашу братскую дружбу. У горняков слово крепче любой горной породы.
— Я вот что скажу, дорогой товарищ, — вступает в разговор еще один шахтер. Миллионы поляков познали цепу нашего братства не вчера и не сегодня. Я воевал в партизанской бригаде. Мы получали от советских братьев оружие, боеприпасы, взрывчатку. Однажды ночью в глухом лесу ждали советские самолеты. И они прилетели. Сколько их было — трудно сказать: слишком темной была ночь. Падает первый парашют, второй… Быстро собираем мешки с грузом. В ту ночь мы получили и минометы, и автоматы, и пулеметы, и даже бинокли, карты. Но кто бы мог подумать, что нам сбросят столько одежды, да еще какой — форменной одежды нового, созданного на территории СССР народного Войска Польского. И когда весь груз был собран, распределен между подразделениями, командир построил бригаду. Говорил он о том, что войне скоро конец, но что бои еще будут тяжелые. И в тех боях не один может отдать свою жизнь. Но кто останется жив, пусть детям и внукам расскажет про эту ночь. Пусть дети и внуки узнают, как в это трудное военное время из Советского Союза, из страны Ленина, в оккупированную Польшу братьям по борьбе с фашистами было доставлено все — от винтовочного патрона до нательной рубахи. И еще он сказал тогда, наш командир, такие слова: там, в Советской стране, есть свои раздетые и разутые; сукно, из которого для нас пошиты мундиры и шинели, было бы не лишним для тех, кто соткал его своими руками. И если найдется среди нас хоть один, кто забудет про все это, то такому каждый честный поляк может смело плюнуть в лицо. Так говорил мой командир в ту ночь. И я всегда помню и повторяю его слова. Их знают наизусть мои сыновья и внуки…