Петра, как сердитый, измученный ребенок, что-то неразборчиво бормотала. Отдельные слова и слоги — скудный лексикон любви: выкрик, влага, напор, выкрик, переполнение, влага. Она устремилась к тому моменту, когда враз вспыхивают все хромосомы — к той краткой, кинжальной, обморочной доле секунды, и тихо шипела сквозь сжатые зубы. Джон ощутил нарастающее напряжение, но без возбуждения, и укоротил рывки. Рука Петры со сливоподобными пальцами и отмытыми до белизны ногтями перевернулась и накрыла его висящую мохнатую мошонку.
Прикосновение оказалось на удивление нежным и неожиданным. Оно пробудило память. Ли обернулась и улыбнулась ему. Одно лишь мгновение — огромные глаза и белоснежные зубы сквозь вуаль белокурых волос, — но и этого было достаточно. Джон извергнул струйку тягучей спермы, на ощупь похожую на рыбий хрящик, и все кончилось.
Добро пожаловать в выходные.
Они лежали довольно долго. Петра отняла руку, ее тело выпустило его член. Она закурила сигарету. Оранжевый кончик мерцал, как далекий маяк. Джон повернулся на другой бок и подтянул к животу колени. Постель холодила и казалась неуютной. От изнеможения тело онемело. Образ Ли начал терять очертания. Петра высморкалась и затянулась. Последний, глубокий вдох голубоватого дыма.
— Знаешь, а я тебя люблю, — сказала она ясным срывающимся голосом.
Джон проснулся поздно. Кинулся в туалет и обрызгал сиденье и стену мелкими капельками мочи. Интересно, почему это пенис каждый раз превращался в испорченный садовый распылитель после того, как им трахались? В спальне он порылся в поисках чего-нибудь чистого, натянул джинсы и по-воровски с опасливым вниманием посмотрел на Петру.
По-детски привлекательная, с беззащитной шеей, прическа почти мальчишеская, миниатюрное, зауженное, как у феи, лицо все еще неистово-сосредоточенно. Густые брови даже во сне нахмурены, зубы чуть заметно скрежещут. На обрамленных темными кругами глазах ресницы подергиваются, будто беспокойные насекомые. Джона почти оглушила мощная волна чувства; с минуту она бурлила и клокотала в нем порывами удушающей нежности и жалости и вспенивалась приступами вины. Он судорожно вздохнул и подошел к кровати. Чуть не вернулся в постель, чтобы поцеловать ее белую шею, но удержался.
Джон крадучись выходил из спальни, когда дверь в коридор отворилась и из гостиной в запятнанных мочой трусах вывалился Клив.
— Привет. Не сходишь купить молока?
По всей несчастной субботней Британии это первые слова, которые произносятся утром. Молоко — валюта снимаемого жилья, причина распрей, затяжной вражды, его продажа — неприятная обязанность отвратительной бензоколонки на соседнем углу. Кто решится наречь человеческую доброту молочной, тот никогда не делил ни с кем квартиры.
— Нет. Я иду домой, собираюсь писать, — прошептал Джон. — Передай Петре, что я попозже позвоню.
— Господи, будь другом, купи молока. Я просто умираю!
— Ну ладно, оставлю на лестнице.
— И еще кукурузных хлопьев. Кофе, наверное, не будет. Курева. И бумаги.
Джон прошмыгнул в типичный для южного Лондона большой дом, где снимал квартиру, и при этом молил Бога, чтобы не попасться на глаза хозяйке, потому что задолжал с оплатой. Сумма была незначительная, но больше той, которой он располагал. Миссис Комфорт не выселила бы его ни при каких обстоятельствах, и от этого ситуация представлялась еще противнее. Хозяйка была подругой его тети — женщины вместе пели в одном хоре.
Тетя Соня числилась единственным романтиком в семье, девочкой-колокольчиком, которая шествовала по миру в плюмаже и набедренной повязке, была еще способна на шпагат, если ее изрядно подпоить джином, и ее груди оставались по-прежнему впечатляющими. Люди шептались, что отец Джона влюбился именно в нее, а на младшей сестре женился в качестве утешения. Теперь тетя Соня жила с каким-то фокусником, который превратился в хозяина гостиницы в Хоккомбе.
— Мы всех покорили, но я была не то что Соня. Только титьки, задница и широкая улыбка в заднем ряду. А у нее — настоящий талант. Мужчины, как твой отец, сходили по ней с ума. Все были ее. Но не в грубом, не в пошлом смысле слова. Просто она любила поразвлечься. Мы все любили. Время было мрачное — сороковые годы — бомбоубежища, консервированная тушенка.