Оба задумались, замолчав на какое-то время, а потом первый с сомненьем произнес:
— Неужели целая сотня? Быть не может, чтобы так много… Вот ведь сатанинское племя: мало того, что перекидываются в зверей, что противно природе, так еще деньги гребут ни за что. Нет, права королева: оборотни есть зло, всем законам божьим и человеческим противные, гнать бы их с наших земель, проклятые отродья, да добра она слишком, чтобы так поступить.
Добра, в самом деле?
Соланж мысленно передернуло.
Их заковали в браслеты, ограничили естество перевертышей одной человеческой ипостасью, и всех противящихся тому убивают на эшафотах и выставляют их головы на всеобщее обозрение — и это, по мнению этих, добро?
Добро ли, рискуя собственной жизнью, состязаться в «яме», как зверь, для потехи орущей толпы? И все ради денег, которых иначе не заработать… Ведь перевертышей опасаются и боятся, а значит, с большой неохотой берут в подмастерья и на работу.
Каждый их шаг — непрерывная битва с собой и враждебным им миром.
И добра во всем этом едва ли на грош…
— Давай, Сэкерсон! Вперед, дружище, — закричал Ричард, и Соланж вздрогнула, снова сфокусировав взгляд на кровавом зрелище на арене.
Нет, такие забавы были не про нее, особенно в свете того, что медведь — перевертыш.
Или все-таки человек?
Именно эта неясность подпитывала азарт окружавших Соланж людей, ее же — отталкивала.
Толпа взорвалась криками радости, когда обе собаки, скуля и поджав хвосты, забились в угол, признавая тем самым победу медведя. А зверь, обведя зрителей взглядом, рванулся с цепи, да так сильно, что дрогнул столб, удерживающий его, казалось, вот-вот освободится и бросится на улюлюкающие трибуны.
— Хорош, зверюга, — похвалил Ричард снова и снова рвущегося с цепи зверя. — Переигрывает, но хорош. Хотел бы я посмотреть, каков он в обычном обличье! Наверное, впечатляющий.
— А я не думаю, что он человек, — с сомнением вставил Шекспир. — Посмотри, как он рвется с цепи… Человек бы не стал вести себя так.
Но актер возразил:
— Да играет он, говорю же. Пугает нас для острастки! Толпе нравится, сам видишь. Надеется, что за это заплатят побольше… Эх, нам бы такого в театр! — заключил он с видимым сожалением.
Той же ночью, уснув на своей жесткой постели, Соланж снова увидела лес.
Все такой же пасмурный и больной, он снова открылся ей сотнями нитей, пронизывающих его, сотней звуков и запахов, таких ярких, что слюна капала с языка. И мох пружинил под… лапами, увлекая в сладостный бег… в охоту за зайцем или полевкой.
Или кем-то другим, не менее теплым и… вкусным…
Она помнила, как наяву, как ласкают поджарое тело высокие травы подлеска и солнечный свет, бликами проникавший сквозь крону деревьев, и как манит приятной прохладой ручей, журчащий меж мшистых камней.
А потом перед ней выскочил он, тот медведь из Пэрис-Гарден: огромный, клыкастый, с бурым, блестящим мехом, но без намордника и цепи, удерживающей его, — он заступил ей дорогу и зарычал.
Соланж попятилась было, но уперлась в ствол дерева и затихла, не смея пошевелиться. Огромный медведь ее будто заворожил, сделал безвольной как деревянную куклу на ниточках…
А сам приближался.
Шаг… еще шаг…
Вот уже занес лапу с большими, отточенными, как рондель, когтями и…
… Она закричала, очнувшись от сна в своей комнате. В безопасности. С громко клокочущим сердцем. И услышала, как кто-то колотится в дверь…
— Роберт, открой! Я слышал, как ты кричал. И не уйду, пока не узнаю причину…
Медвежьи бои были излюбленным развлечением того времени. Пэрис-Гарден, расположенный, как и театры, за чертой города, славился лучшими представлениями по четвергам и воскресеньям. Королева Елизавета, действительно, отменила запрет парламента о травлях по воскресеньям, так как сама была рьяной поклонницей кровавых игрищ. А медведь Сэкерсон, надо заметить, упоминается в "Виндзорских насмешницах" Шекспира, он был чемпионом и любимцем толпы.
Полагаю, Уильям неспроста упоминает медведя в одной их своих пьес!;))
Глава 12
Щеколда на двери, преграда достаточно хлипкая, чтобы кого-нибудь удержать, спрыгнула в два удара, и Шекспир, зыркнув по сторонам, ворвался в комнату.
— Роберт, что происходит? — спросил серьезно и только после того, как убедился, что в комнате никого постороннего нет.
— Н-ничего, — мотнула Соланж головой, — ничего страшного, в самом деле. — И натянула свое одеяло до шеи, укутавшись в него, словно в кокон. — Просто сон страшный приснился.