— Вот и славно, кровь уже не идет. Сейчас сделаем заживляющую примочку и перевяжем его. Справишься или мне позвать Катберта?
— Справлюсь, — сказала Соланж, пересиливая дрожь во всем теле. — Я справлюсь…
Старик молча кивнул, приготовляя какую-то мазь по собственному рецепту. И Соланж, желая на что-то отвлечься, обратила внимание на его тонкой выделки дорогие перчатки, так не вязавшиеся с его прочим обликом нищего. Он к тому же так и работал в них…
— Вот увидишь, через день-другой этот парень поднимется на ноги, — заговорил, между тем новый знакомец. — У перевертышей крепкие организмы. Их такой малостью, как проколотый бок, со свету не сживешь! А уж при наличии достойной причины, чтобы за жизнь держаться, — он поглядел на нее, — так и вовсе бояться нечего.
Соланж ощущала, что все это сказано неспроста, старик знал о ней больше, чем полагается незнакомцу. Даже чувства ее, казалось, не были тайной для него… Хотя сама она их едва ли осознавала, или страшилась позволить себе осознать. До последнего времени.
— Откуда вам это знать? — спросила она чуть враждебнее, чем хотела. — Вы, по всему, человек. Или я ошибаюсь?
— Не ошибаешься. — Не обиделся он. — Я, действительно, человек, но когда-то очень давно… любил женщину вашего племени. Придержи здесь, вот так. — Продолжая рассказывать, он наложил на рану примочку и взялся за перевязку. — Всю свою жизнь я был солдатом, совсем юнцом поступил в гвардию короля Генриха, хранил покой монаршего дома и полагал, что в этом высшая цель каждого подданного короны. К перевертышам я испытывал не то чтобы неприязнь, просто держался подальше: мало ли что взбредет в голову дикому зверю, размышлял я. А потом встретил ее… Закрепи бинт, вот так. — Он замолчал, проверяя, хорошо ли проделано дело, а Соланж, против воли заинтригованная, все ждала продолжение.
И, не вытерпев, поторопила:
— Она была перевертышем?
— Да. Милая девочка, еле живая от колотой раны в живот… — Старик принялся отмывать руки в тазу. Кровь плохо сходила, и возился он долго. — Мы с приятелями в тот вечер кутили в кабаке в Саутворке, давно было за полночь, когда вывались наружу, изрядно набравшись… Тут-то я и заметил ее лежащей в канаве. Спьяну угодил в канаву ногой… Аж обомлел, настолько красивой девчонка мне показалась! Как Дева Мария. Или другая какая святая… «Брось ее, мертвая ведь. Пусть магистрат разбирается с этим!» — увещевали приятели, но я не сумел ее бросить. Коснулся руки и услышал чуть слышное трепетание пульса. Веришь, — он улыбнулся, посмотрев на Соланж, — до сих пор не пойму, как донес ее, сам на ногах едва стоя, до ближайшего лекаря. Тот, конечно, начал нудеть, что не пользует перевертышей, а она перевертыш, вон глазищи какие. Это он приподнял девушке веко. Сам-то я в этом не разбирался, а браслетов тогда еще перевертыши не носили… В общем, пришлось хорошенько на него надавить, да деньги немалые посулить… Я, помнится, даже сказал, что коли девчонка умрет, я и сам его порешу! Смешно вспомнить. С пьяных глаз чего только не наболтаешь.
Соланж спросила чуть глухо:
— Потом пожалели, что помогли ей?
— Пожалел, было дело, — признался старик. — Как отоспался, так сразу и пожалел. Меня тот же лекарь у себя в кладовой отсыпаться оставил, я как проснулся, так сбежать захотел… Не то чтобы денег жаль стало или что-то такое, просто, пойми меня, приволок какую-то девку, брошенную в канаве, ругался с лекарем, словно она для меня что-то значит… Наверное, испугался последствий или… уже ощущал где-то там, — он похлопал себя по груди, — что если снова увижу ее — спасенья не будет. Влюбился я в общем, — признал со вздохом. — С первого взгляда влюбился. А ведь никогда не считал себя ни сентиментальным, ни влюбчивым, но тогда будто враз переклинило… Знаешь, как это случается?
Соланж смутилась под его взглядом.
— Наверное, — робко призналась она.
— То-то же, — молвил старик. — Значит, поймешь, что я чувствовал. Страх и жажду одновременно. И убежать не сумел, как ты понимаешь… Можно было б сказать, что лекарь меня на пороге поймал, но я хотел, чтобы это случилось, чтобы остановили меня… Вроде как против воли, но это неправда. И в комнату девушки я входил на ватных ногах… Она лежала красивая, как никто в этом мире, бледная, чуть живая, но невозможно красивая. — Он вздохнул. И, казалось, хотел добавить что-то еще, но заключил тихим: — Вскоре мы стали жить вместе, и это было волшебно. Лучшие месяцы моей жизни…
Фергюс вздохнул и вытер руки о полотенце.