* * *
... Дано ли дереву понять нас, господин Секретарь? Дано ли нам понять дерево? Вопрос, конечно, риторический. Потому как и дураку понятно: не смогут понять друг друга, стоящие на разных ступенях. Разным не дано понимание. Их представления о вершинах разума, о границах эволюции различны. Каждый мир выстраивает свою лестницу, в соответствии со своими представлениями об эстетике. И последнюю ступень каждая цивилизация определяет для себя сама. Возможно, мои рассуждения страдают непоследовательностью и выглядят сумбурными. Что ж, я не писатель, господин Секретарь. И все же: любой из миров имеет такую модель цивилизации, разумной жизни, какую он заслуживает!..
* * *
Не спеша испить после обеда чашечку горячего кофе - истинное блаженство. Сидишь себе у большого окна гостиной, лениво поглядывая на серую пелену, застлавшую небо, на суетливые ручейки, вымывающие себе тропки на аллеях, на пенистые кляксы луж. Все часы на этой широте тикают в унисон, но его это не касается. Потому что в его доме нет часов, он давно привык к этому безвременью - время для него остановилось навсегда. Но вот Антония тряхнула головой, распуская волосы. Теперь можно и поговорить. - Вот так же было в Гринфилде, - неспешно начинает Альфред. - Как-то раз точно в такую же погоду водяной поток унес конуру Джека. Знаешь, я долго плакал тогда. Я так любил Джека... Он был ну совсем как человек, разве что в школу не ходил... - Надоел ты мне со своим Джеком, - сварливо прерывает Антония. - Ты эту историю рассказываешь каждую среду. Ну неужели так трудно придумать что-нибудь новенькое? - Да не мастак я на выдумку. Вот был среди нас один навигатор - Рене. Вот тот бы порассказал. Умел он это. А я... Многое уже позабылось за давностью лет. А вспомни, каким я был парнем! А? Чудо, а не пилот! С лучшим осмотическим давлением плазмы, с самым высоким процентным содержанием... - Перестань, Альфред! Еще целых два дня до счастливой пятницы, когда воспитанниц пансиона распускают на уик-энд, и Мортилия возвращается домой. Сначала где-то вдали зарокочет мотор еще невидимой машины, потом она вынырнет из-за тополей на открытую часть шоссе, свернет на бетонную дорожку, ведущую к дому, по-стариковски чихнет пару раз и, наконец, остановится. А потом в прихожей послышится быстрый и легкий перестук каблучков. Затем этот обворожительный звук переметнется на лестницу, в коридор, и вот уже дверь шумно распахивается: "А вот и я!" Бросив сумку с вещами прямо у дверей, она , сияющая, весело подлетит к ним, расцелует и, не давая опомниться, защебечет о жизни в пансионе, выливая на них поток городских новостей, школьных сплетен - во всех подробностях, день за днем, час за часом. А они будут молча вкушать ее голос, радуясь своему счастью. А потом Антония накроет стол белой скатертью, достанет бокалы для вина и любовно расправит цветы в вазе. За ужином они будут не спеша и чинно вести разговор на семейные темы. "Как твое сердце, папа? Ты слишком много пьешь кофе, сколько раз я тебя предупреждала...". "Что ты, милая, кофе для меня - единственная радость. Ведь сердце дано человеку для радостей. И каждое сердце требует свою порцию удовольствий...". "А как у тебя с давлением, мама? Ты мало бываешь на воздухе, тебе двигаться побольше надо.". "Вот тебе на! Яйца курицу взялись учить! Я же врач, Мортилия. И прекрасно знаю, когда движения приносят действительную пользу, а когда это всего лишь указания доктора"...
- Альфред, я сегодня листала семейный альбом. Когда ты успел сделать фотографии Мортилии? - Это не Мортилия, дорогая. Это моя мать. - М-да, стареешь, дорогуша. Склерозец? Или зрение шалит? - Да нет же, у меня все в полном порядке. - Неужели? Что же это ты не узнаешь собственную дочь, уважаемый пилот экстра-класса? Бравируешь безупречностью своей предстательной железы, а про мозги, как всегда, позабыл. Но я-то не слепая - на снимке Мортилия! Голову даю на отсечение. - Ошибаешься, дорогая. Этой фотографии больше сорока лет. Это действительно моя мать, Антония. Снимок сделан в Гринфилде, во дворике дома, где я родился. Я очень хорошо помню этот день. Было воскресенье, мама собиралась на танцы и ей захотелось сфотографироваться в своем лучшем платье... - Вот зануда! Да говорю же тебе - это Мортилия! Так все и началось - с обыкновенной цветной фотографии сорокалетней давности. Еще не осознанное до конца недоброе предчувствие поселилось в нем.
Вот и пятница. Пару раз чихнув, автомобиль притормозил у дома. Звонкие каблучки беззаботно взлетели по лестнице и впорхнули в коридор. - Мама, папа! Ку-ку, я приехала! Обнимая и целуя родителей, она не перестает щебетать, изливая из себя накопившиеся за неделю новости. Все как обычно. Ужин, свечи, разговоры, семейный уют. Все как обычно. И все не так. Для Альфреда. - Папочка, как твое сердце? Все-таки ты слишком много пьешь кофе. Нельзя так. Альфред рассеянно кивает, силясь вспомнить, где и когда он видел эту юную женщину. "Наталия, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда меня отрывают от работы!" - раздраженно скрипит папа Гарольд Медухов. "А мне осточертели твои спичечные храмы и крепости! Ты даже в церковь перестал ходить. Вот что, милый, пойдем сегодня на танцы, а?" "Хорошо, дорогая, а теперь не мешай мне". "Гарольд, ты сфотографируешь меня в новом платье? Вон там, во дворе"... ... Выходные превратились для Альфреда в ад. Мортилия все такая же беззаботная, а он молча бродит по комнатам, цепко следит за каждым ее движением, вслушивается в интонации голоса. Порой спрячется за портьерой или ходит за ней по пятам, чтобы вдруг сорваться на крик: - Мортилия, почему ты так делаешь?! - Как, папочка? - Ну... вот этот жест - руку вперед. - Папочка, это же всего лишь жест. Почему ты так разволновался? Но Альфред-то знал: этот жест не ее. Как и все остальное в ней. Мортилия звонко смеется над глупостью отцовских вопросов, подшучивает над ним. Этот смех пробуждает сонные деревья, заставляет их радостно шелестеть листвой. Этот смех врывается в домик в Гринфилде, где воскресным утром мама Наталия, вернувшись из церкви, рассказывает о людях, которых там встретила. А папа Гарольд усердно мастерит спичечный Нотр-Дам. Но как же это может быть, Альфред, чтобы чистый, как горный ручей, смех Мортилии, зарождаясь в твоем помпезном склепе, подаренном Фондом, терялся где-то в деревянном домике в Гринфилде? В Прошлом!
* * *
... Впрочем, все это лирические отступления; важно другое: над человечеством нависла серьезнейшая опасность, равной которой история нашей цивилизации еще не знала. Я отдаю себе отчет в том, что Вы, господин Секретарь, вероятнее всего пропустите мимо ушей предупреждение сберендившего астронавта. Чтож, тем хуже для Вас и всего человечества. Видите ли, весь ужас трагического положения Земли заключается в том, что угроза исходит не ИЗВНЕ, а ИЗНУТРИ; она - в нас самих. И это не болезнь. Эта опасность куда более коварна и непредсказуема. Она невидима, но у нее есть имя. Поймите, господин Секретарь: судьба цивилизации теперь в руках ОДНОГО человека. И этот человек - я, пилот Альфред Медухов, способный одним ударом, не оставляя шансов на спасение, сбить все кегли человеческой цивилизации. И все это дьявольское могущество досталось одному единственному идиоту, господин Секретарь...