Я открыл глаза и понял, что на дюне никакого кедра нет. Может, это было видение, посланное Аллахом. Может, Аллах говорил мне, что я должен надеяться на лучшее, трудиться и упорно добиваться своего. Сейчас не время отдыхать.
Я приподнял голову и увидел, что Байт Табити лежат на земле у костра, который прогорел до бледных, тлеющих углей. Одному из бедуинов было приказано стоять на страже, но он прикорнул у песчаной стены, откинув голову и открыв рот. Рядом на земле валялась винтовка.
Я был уверен, что все шестеро спят, но на всякий случай не шевелился. Еще час я ничего не делал, только следил, как мелькают секунды на моих часах. Когда я уверился в том, что Байт Табити погружены в глубокий сон, я быстро сел и тронул Фридландер-Бея за плечо. Он тут же проснулся. Мы взяли наши фляги и встали как могли тихо. Несколько мгновений я терзался желанием украсть еду и винтовки, но наконец понял, что приближаться к верблюдам или спящим бедуинам равносильно самоубийству. Вместо этого мы с Папой скользнули в ночь.
Мы долго шли на запад, прежде чем заговорить.
— Они будут нас преследовать? — спросил я.
Папа нахмурился:
— Не могу сказать, племянник. Может, они просто позволят нам идти куда угодно. Они уверены, что так или иначе мы умрем в пустыне.
Что было на это сказать? С этого момента мы сосредоточились на том, чтобы уйти как можно дальше, направляясь под прямым углом относительно пути, проделанного с бедуинами за день. Я молился о том, чтобы мы заметили тропу, если наткнемся на нее в ночи. Это была наша единственная надежда найти источник.
Мы шли по звездам уже два часа, когда Папа заявил, что ему надо остановиться и передохнуть. Мы шли по дюнам, которые тянулись с запада на восток, по направлению господствующих ветров. Западный склон каждой дюны был гладким и пологим, а восточный, на который нам приходилось взбираться, — высоким и крутым. Соответственно, мы делали большие крюки, перебираясь через каждую дюну по низкому склону. Путь наш был долгим и утомительным, мы шли зигзагами и сделали не больше двух миль. Так медленно передвигаются только песчаные куропатки.
Мы, тяжело дыша, сидели рядом у подножия огромного песчаного обрыва. Я открыл флягу и выпил глоток, прежде чем осознал, что вода солоноватая и щелочная.
— Хвала Аллаху, — простонал я, — нам повезет, если мы не умрем от этой воды еще до того, как нас убьет солнце.
Папа тоже выпил немного.
— Да, это не пресная вода, но в пустыне такой очень мало. Эту воду бедуины пьют почти всю жизнь.
Мне следовало знать, что жизнь у кочевников безнадежно тяжелая, но я начал понимать, что недооценил их умение выживать в суровых условиях.
— Почему они не переселятся куда-нибудь? — спросил я, снова завинчивая флягу.
Папа улыбнулся:
— Это гордый народ. Они находят удовлетворение в том, что могут выжить здесь, в месте, которое для чужаков означает смерть. Они презирают изнеженность и роскошь городов.
— Да, ты прав. Роскошь в виде свежей воды и настоящей пищи.
Мы встали и пошли снова. Было около полуночи. Переходить через дюны было все так же тяжело, и через некоторое время я заметил, что Папа тяжело дышит. Меня встревожило его состояние. Да и мое собственное тело, непривычное к нагрузкам, стало отказывать.
Над нашими головами медленно вращалось звездное небо. Когда я посмотрел вверх, было уже половина первого. Может, мы прошли еще милю.
По оценке Папы, Руб-аль-Хали тянулась примерно на семьсот пятьдесят миль к западу и на триста к югу. Я подумал, что военный вертолет вытряхнул нас в самой середине, так что при скорости в одну милю в час мы могли бы выйти из Пустой четверти дней эдак через сорок семь. Если, конечно, за нами шел бы огромный караван со вспомогательным снаряжением и припасами.
Мы снова отдохнули, выпили еще немного горькой воды и сделали последний рывок за эту ночь. Мы оба слишком устали для того, чтобы разговаривать. Я опустил голову, чтобы спрятать лицо от ветра, который нес песок нам в лицо. Я просто продолжал ставить одну ногу перед другой. Я говорил себе, что, если Фридландер-Бей продолжает идти, значит, я пойду тоже.
Часам к четырем мы выдохлись и упали в полном изнеможении. До восхода оставалось еще около часа, но нечего было и спрашивать, идти ли нам еще этой ночью. Мы остановились под вертикальным склоном огромной дюны, которая давала нам хоть какую-то защиту от ветра. Там мы выпили столько воды, сколько могли, и приготовились уснуть. Я снял свое прекрасное королевское голубое одеяние и укрыл Папу. Затем свернулся клубочком в своей галабейе и забылся холодным беспокойным сном.