Монолог Себастьяна открывал сцену в саду Оливии, так что не было никаких надежд как-то облегчить Ники задачу. И пришлось Ники брать роль за горло и давить, выжимая хоть какой-то смысл из того, чего он до сих пор не понял.
Не зная, за что уцепиться, он нырнул в глубокий колодец своей памяти и подумал о том, что чувствовал однажды ночью во Франции, в городе Туре, во время войны, когда он и двое его сослуживцев-пехотинцев оказались отрезаны от своих и заблудились в лесной глухомани. Он вспомнил, как глядел в черное ночное небо, отыскивая кусочек белого света – тоненький черепок луны. Тогда он принял это как знак и последовал за ним, веря, что это путь к спасению.
Теперь Ники стоял в иной темноте, на этот раз на сцене, но так же, как той ночью в лесу он доверился почве под ногами, так теперь доверился сцене, собрал воедино всю уверенность, на какую только был способен. Само физическое действие – то, что он возвел глаза к небу, – каким-то образом придало ему сил в ту ночь. Он позволил своему телу держаться и вести его дух. Позвоночник его распрямился, плечи расправились, грудь раздалась, легкие расширились, впустили в себя больше воздуха, наполнив кислородом его кровь и заставив его скачущее сердце биться ровнее.
Свет на сцене медленно разгорался.
Пичи оторвалась от программки и заметила Ники на сцене, но поначалу не поверила своим глазам, потому что очки она забыла в конторе, в ящике стола. Но она где угодно узнала бы форму головы своего жениха и его стройную фигуру. Она сощурилась, обескураженная, но сомнения улетучились! Это был Ники! Она и представить себе не могла, чтобы ее будущий муж встал и обратился даже к небольшой группе друзей, не говоря уже о целом зрительном зале. Он никогда не давал понять, что ему хватит духу на это. И что же он здесь творит теперь?
А Ники стоял в задуманной режиссером позе, прислушиваясь к перезвону башенных часов и шелесту газет, с помощью которого команда за сценой изображала хлопанье птичьих крыльев в саду. Ники посмотрел в зрительный зал. Свет рампы проливался на сцену и в партер. С того места, где стоял Ники, темный провал сидений с сероватой рябью затененных голов напоминал предгрозовое ночное небо. Некоторые зрители были в очках, и линзы отражали свет рампы, словно зеркальца, создавая иллюзию одиноких звезд, вспыхивающих во мраке.
– Вот воздух, вот торжественное солнце[32], – начал Ники.
Он повернулся и посмотрел на софиты, прикрепленные к балкону, – скопище черных металлических коробок, лампочек и проводов. Театральное солнце, покрытое гелем цвета розового грейпфрута, появилось в мерцающем круге света, направленного специальным прожектором. Восхитительный круг света озарил Ники, перед тем как рассеяться туманной дымкой.
Какая-то женщина ахнула, пораженная красотой живописной картинки. Этот звук воодушевил Ники, он повернулся в сторону впечатлительной зрительницы и продолжил:
– Тут я, дружище, – раздался шепот Хэмбона из-за сцены.
Ники уверенно возобновил монолог:
Ники раскинул руки, перевел дыхание и ринулся дальше, ведя монолог прямо к появлению Хэмбона. Он понизил голос и продолжил:
– Его совет
Ники замедлил темп речи и шагнул вперед, вовлекая публику:
Ники обернулся в глубину сцены. Калла-Оливия вышла из-за декорации, ведомая Энцо-священником. В дымке розового света ее кожа мерцала, щеки словно покрыты росой. Одеяние из мягкого кораллового бархата окутала серебристая патина. Оливия будто явилась из пены морских волн. Она направилась к Ники, умоляюще протянув к нему руки, и густая прядь волос упала ей на лицо как будто невзначай. Когда Калла подошла, Ники инстинктивным естественным движением отвел непослушную прядку от ее лица.