― Нет, я украинец.
― У тебя жидовский нос.
Я не видел своего носа, поэтому коснулся его.
― Та кто по вероисповедованию?
― Греко-католик.
― Ты ведь жид ― не можешь быть греко-католиком.
― Я ― украинец.
Я говорил это, понимая, что он слабо разбирается во всех этих названиях. Он не хотел меня понимать. Для него я был евреем и он пытался это доказать.
― Послушаем твоё «р».
Я застыл, потому что никогда не мог выговорить звук «р». Он всегда у меня звучал как «гргргр». Некоторым он казалось немецким, некоторым еврейским, в зависимости от их предубеждений. Меня это никогда не волновало. Лишь только когда отдельные школьники в Яворе надсмехались надо мной и обзывали меня «жидом», я злился. Уже во Львове я учился выговаривать «р» и мне это немного удалось. Я прочитал о древнем греке, который в молодости не мог выговорить этот звук, но благодаря своей настойчивости и работоспособности научился и стал известным оратором. Моё «р» улучшилось не настолько. Пани Шебець говорила, что оно звучит как «немецко-еврейский гуляш». Я хотел всё это рассказать гестаповцу, но он снова зарычал:
― А ну скажи «р»!
У меня получилось какое-то приблизительное подобие этого звука, который полностью не удовлетворил немца, а меня тем более. Направив на меня оружие, он приказал идти с ним. На станции он повёл меня в мужской туалет, в котором никого не было, за исключением одного вспомогательного полицейского ― «чёрного».
― Кто это? ― спросил «чёрный» ломаным немецким языком, стряхивая свой пенис.
― Жид, но не признаёт этого.
― Вы проверили его на обрезание?
― Для этого я и привёл его сюда.
Он приказал мне спустить штаны.
― Покажи свой Schwanz[34]― закоти его.
С этим была проблема. Или от страха, или от стыда, мой пенис сморщился. Теперь он смотрелся как малюсенький пицык, который терялся в складках кожи. Я пришёл в замешательство. Хотел поднять штаны и сказать немцу, что я ― еврей, независимо от последствий.
Тем временем «чёрный» посветил ручным фонариком на мои гениталии. Немец поправил свои очки, взял в руку мой пенис, оттянул его шкурку. Его нос был настолько близко, что я ощутил его дыхание.
Знает ли он, как выглядят пенисы после обрезания? Я боялся, что так страстно желая найти жертву, он просто может сказать, что нашёл то, что искал.
Но этого не произошло. Он отпустил мой пенис с видом разочарованного ребёнка. Поправил очки и повернулся к «чёрному»: «Ein gewöhnlicher Schwanz».[35]
Но он был совсем не удовлетворён, поэтому снова пересмотрел мой документ и приказал «чёрному» проверить мой украинский язык и происхождение. Тот расспрашивал о родителях, школе, товарищах, вероисповедании. Потом сказал перекреститься, что я и сделал, притрагиваясь тремя пальцами ко лбу, животу, правому и левому плечам, сопровождая это «во имя Отца, и Сына, и Святого духа, аминь». Наконец потребовал, чтобы я прочитал «Отче наш» и «Богородица». Я пропел их с уверенностью святого. Застёгивая ширинку, я предложил им ещё и «Верую».
«Минимум интеллекта и максимум физических данных делают женщину тем, чем она должна быть ― плодоносным лоном Третьего Рейха»
ГитлерCAFÉ DE LA PAIX
Я стоял на пустых рельсах и прислушивался к далёкому свисту поезда, который растворялся на горизонте. С ним исчезала моя надежда провести Пасху с матерью. Другого поезда в Явору не было, разве что завтра. «Чёрный», который помогал гестаповцу проверять меня, сказал, чтобы я сел на первый поезд во Львов и забыл о Яворе. «Немцы очень нервные, ― говорил он, ― партизаны убили кого-то из ихних. Подозревают всех и каждого, задерживают заложников».
Он всё посматривал на мой Tissot и приговаривал, что таких «элегантных» часов он ещё не видел. Улыбаясь, он сказал: «Я обратил внимание на них ещё в туалете. Знаешь, если бы не я, немец считал бы тебя евреем. В лучшем случае ты бы уже направлялся в Аушвиц. Я спас тебе жизнь. Это чего-то стоит. Разве нет?»
Я хорошо его понимал. Делать вид что нет, означало иметь серьёзные неприятности. Тогда не поможет ни «Отче наш», ни «Богородица». Я снял свой Tissot и отдал ему. Он взял часы как свои и безразлично застегнул на запястье. С лукавой улыбкой он сказал: «Сейчас 12.30, поезд во Львов отправляется через два часа. Я до этого времени буду обеспечивать твою безопасностью».
Когда прибыл поезд, я ощутил облегчение, потому что имел странное предчувствие, что «чёрный» ежесекундно может вернуться и сказать, что никогда не видел такого прекрасного пиджака.
Во Львове я бесцельно бродил по улицам. У меня не было настроения с кем-нибудь встречаться, а самое меньшее ― с пани Шебець. Вместе с чувством бессилия во мне закипала ярость на всех и всё. «Тот недоумок, лакей в дешёвой униформе, ― думал я, ― даже он имеет надо мной власть. Я покорно отдал ему свой Tissot».