Может, она из тайной полиции? Выглядит так изыскано! Её лицо, подчёркнутое чёрным платьем и ожерельем из белого жемчуга, источало доброжелательность и одновременно холодную решимость. У неё были большие светлые глаза и тонкие чувствительные ноздри. Полные губы легко подчёркивала помада. Она не ждала, когда я спрошу, что ей от меня надо. «Ты ― лгунишка, ― сказала она, и наблюдая за моей реакцией, продолжила: ― Иди за мной. Не бойся».
Я оглянулся. Убежать невозможно. Меня поймают если не швейцар, то кто-нибудь из военных, которые слонялись по вестибюлю. Я пошёл за ней.
Мы поднялись мраморными ступенями и оказались в тускло освещённом коридоре, застеленным ковром. Я впервые был в гостинице. Мне бросилось в глаза, что по обоим сторонам коридора были комнаты с позолоченными металлическими номерами на тяжёлых дверях из красного дерева.
Она остановилась возле комнаты № 4, и открыв её, сказала войти мне первым. Когда мы были внутри, она закрыла двери на ключ. Щёлканье замка насторожило меня, но я заметил, что она оставила ключ в скважине.
«Будь как дома», ― сказала она. Для меня это звучало удивительно, потому что в гостинице я был первый раз, к тому же не имел понятия, что я тут делаю. Сквозь широкое арочное окно, которое выходило на площадь Мицкевича, виднелся памятник этому поэту. Парчовые обои, теперь уже облезшие, и хрустальная люстра напоминали про былую славу гостиницы и безмятежные времена. Доминировала в комнате кровать с горкой белых, пышных подушек, хотя она была не такой большой, как у пана Коваля. Левее возле стены стоял шкаф, а напротив кровати ― буфет с ящичками и широким зеркалом. На буфете стояла чёрно-белая фотография какого-то военного.
Она включила радио. Послышался глубокий, соблазнительный женский голос. Это была Цара Леандер, любимица немецкого радио.
― Как вас зовут? ― робко спросил я, когда она снимала шляпку. Она взглянула на моё отражение в зеркале, словно не была уверена, стоит ли её называть своё имя.
― Называй меня Хельгой, ― сказала она, подкрашивая губы.
― А тебя? ― спросила она.
― Михаилом.
Она напрасно старалась правильно выговорить моё имя, и тогда со смехом сказала:
― Я буду называть тебя Вернером.
― Почему Вернером? ― спросил я.
― Так звали моего мужа.
― «Звали»? А где он теперь?
Наверно, мне не стоило её об этом спрашивать. Её игривое настроение мгновенно испарилось.
― Я покажу тебе, ― сказала она и подошла к шкафу. Вынула военную форму и бросила на кровать.
― Это всё, что от него осталось, а там на буфете его фотокарточка.
Я присматривался к наградам на форме, а она налила два бокала.
― Это шампанское, ― сказала она и пригласила меня за столик в углу. Шампанское я видел разве что в кино. Мы стукнулись бокалами. Я выпил эту жидкость как воду, даже не разобрав, нравится ли мне этот кисловатый вкус.
Показывая на форму, разложенную на кровати, она сказала:
― Да, это всё, что от него осталось. Я купила шампанское в Берлине, чтобы отпраздновать десятилетие нашей свадьбы.
― Но… ― я не окончил свой вопрос, потому что она продолжила.
― Он был одним из высших офицеров, которые первыми прорвались в Сталинград, за это он получил Рыцарский Крест, наивысшую воинскую награду. Две недели назад я получила сообщение, что он приезжает в краткосрочный отпуск в Лемберг. Поэтому я тут… Я не видела его с начала войны. Однако, приехав в Лемберг, я получила извещение, что по дороге сюда его убили партизаны.
Она снова налила бокалы, зажгла сигарету, предложила мне.
― Он всегда любил армию ― это его семейная традиция. Для меня ему постоянно не хватало времени. Я хотела ребёнка, а он всё откладывал. Потом началась война. Я думала, что сейчас как раз время, пока ещё можно иметь детей.
Это была несчастная история, но после всего того, что я пережил и видел, она меня не взволновала. Я промолчал, хотя чувствовал, что она надеялась хотя бы на «как досадно».
Она откупорила ещё одну бутылку ― на этот раз плоскую с розовощёким монахом на этикетке и налила. Сказала что это ликёр, изготовленный в монастыре, где-то в Баварии ― её муж любил его больше чем шампанское. Предложила выпить до дна. Я одним махом опрокинул густую сладкую жидкость, она щекотала горло, оставляя во рту сосновый привкус. Одурманивающие ощущения в голове и тепло внутри вынудили меня забыть о вопросе, зачем Хельга привела меня сюда.
― Почему ты пришёл в Café? ―спросила она меня.
Не было необходимости отвечать ― она продолжала:
― Я сразу поняла что ты не немец. Ты держал пирожное в руках ― ни один немец не позволил бы себе такого при посторонних. Как примитивно! Где ты живёшь? В пещере?